В пограничной полосе

[admin]

ГЛАВА ШЕСТАЯ

«Внимание! Германские оккупационные власти объявляют:
1. Всякое огнестрельное оружие и военная амуниция подлежат немедленной сдаче властям. Не выполнивший распоряжение БУДЕТ РАССТРЕЛЯН.
2. В этой деревне разрешается жить только оседлым местным жителям. Пребывание вне дома с наступлением темноты до рассвета ЗАПРЕЩАЕТСЯ. Кто будет обнаружен на дорогах или в других местах вне деревни, читается партизаном и ПОДЛЕЖИТ РАССТРЕЛУ.
3. Строго воспрещается давать убежище, снабжать продуктами питания и оказывать помощь военнослужащим Красной Армии и партизанам. Виновные в этом БУДУТ РАССТРЕЛЯНЫ.
4. Кто вредит германской армии, пытается уничтожать телефонные провода, железнодорожные пути, мосты, склады, подлежит НЕМЕДЛЕННОМУ РАССТРЕЛУ.
5. Жители, замеченные в укрывательстве от германской армии продовольствия и теплой одежды, БУДУТ РАССТРЕЛЯНЫ».

Мишка давно уже пробежал глазами крупные строчки, напечатанные на большом листе серой бумаги, вывешенной на стене, а дедушка все еще шевелил губами, шепча непривычные слова.
— Пойдем, внучек, — наконец сказал он Мишке. — Ишь чего понаписали, ироды.
Не сговариваясь, они ничего не сказали Сергею Ивановичу про этот плакат, будто их он не касался. Как и раньше, они выводили его по ночам на двор, подышать свежим воздухом. Вот и сегодня вышли. Капитан стоял, тяжело навалившись на Мишкино плечо. Вдали видны были багровые дымные всполохи, широко расползавшиеся по срезу неба. Доносились приглушенные орудийные раскаты.
По тому, как часто Сергей Иванович затягивался цигаркой, Мишка догадывался, что думы его были беспокойные. При затяжках на его заострившихся скулах вспыхивали красноватые отблески.
— А староста, эта кочерыжка гнилая, похвалялся, — подал голос дедушка, — мол, теперь немцы через Волгу запросто перемахнут. Дескать, эту силищу не удержать. А как за Волгой будут, Москва сама им в ножки поклонится.
— Ну нет, — возразил капитан. — Волги захотели? Шалишь, захлебнутся. Под Москвой им надавали по мордасам, туда они лезть боятся. Да все это только цветочки, ягодки впереди. Погодите, еще как почешут; обратно по этой самой дороге, где я со своими… оборону держал, — капитан помолчал и яростным шепотом: закончил: — Буду улепетывать… Только выпускать их нельзя. Надо, чтоб здесь они, все до единого, и могилу себе нашли. А старосту, вот поправлюсь немного, вы мне, дедушка Назар, покажите…
У деда с Мишкой со старостой свои счеты имелись. Этот человек неопределенного возраста, с опухшей от пьянства красной рожей появился неизвестно откуда. У него двое помощников-полицаев, таких же пьяниц, как и он. Ходят с повязками на рукавах.
Они водили по домам вражеских солдат, вместе с ними потрошили скарб деревенских жителей, лазили в погреба, уносили последнее. Нередко крутились возле дедова подворья. Мишке начинало казаться, что он и дед не всегда были осторожны и староста о чем-то догадывался, может, выжидал подходящего момента, чтобы неожиданно нагрянуть и схватить дядю Сережу. Возле хаты он возникал нежданно-негаданно, будто вылезал из тайного схрона. Слонялся под окнами, заглядывал в избу.
Дедушка как-то не стерпел, подойдя к старосте, спросил:
— Аль потерял что? И чего все вынюхиваешь, выведываешь?
Староста замахал руками, скособочив рот, дохнул самогонным перегаром:
— За вами, крапивным семенем, глаз да глаз нужен.
— Гляди, как бы этим глазом в темноте на сучок не напоролся. А то стукнет кто ненароком, — посулил дед.
— Доберуся я до тебя, старик. Крапивин твоя фамилия? Так вот, как крапиву однажды скошу.
— Не пугай, за свою жизнь я много раз пуганный. А ничего, обошлось. От моей погибели проку тебе никакого. Разве в эту рубаху вырядишься, — дед усмехался, приподнимая подол выношенной, с латками на локтях ситцевой косоворотки.
Теперь, прежде чем войти к капитану, Мишка долго кружил возле хаты, смотрел, не притаился ли кто в канаве, в вишеннике. Опасался, не выследил бы староста или его прислужники — полицейские ищейки.
— Что донесла разведка? — шутливо спрашивал капитан.
— Все в порядке, противника не наблюдается. — Мишка уже поднаторел возле капитана, щеголял военными терминами.
Трогая щеточку усов, Сергей Иванович одобрял:
— Хорошо. Бдительность в нашем теперешнем положении, Мишук, первое дело.
Если бабушка случалась тут, поддакивала: — Береженого и бог бережет.
— Бог-то бог, да сам не будь плох, бабуля. Если этот гад староста что-то почует, он на вашего бога плюнет. Эх, поскорей бы выбраться отсюда.
— Неугомонный, — сокрушалась бабушка. — Рукой-ногой толком двинуть не может, а норовит поскорее уйти куда-то. Отдыхал бы, давно ли от смерти-то отвертелся?
— Фашистов побьем, тогда и отдохнем. Приближалась осень. Ночное небо стало казаться
ниже, звезды на нем крупнее и ярче.
Жить в подполе капитан больше не захотел, попросился на чердак. Дед этому сопротивлялся недолго — Мишка стал на сторону Сергея Ивановича. За трубой расстелили матрац, загородили ложе старыми плетеными корзинами, завесили тряпьем. Мишка поднимался к капитану, целыми днями через щели в крыше они наблюдали за жизнью деревни. Сергей Иванович изучил все закоулки как свои пять пальцев.
Он повеселел, часто рассказывал деду и Мишке о службе на границе. Выходило, что послужил он порядочно, повидал разные места, о которых Мишка знал из учебника географии.
Рассказывал капитан и о своей службе на западной границе, где встретил войну.
— Дядя Сережа, — как-то спросил Мишка, вспомнив в эту минуту своего отца и думая о нем, — где теперь ваша семья?
Надолго замолчал капитан, лишь гладил Мишку по голове, ответил коротко:
— Не знаю, Миша.
И такая тоска в голосе прозвучала, что Мишка пожалел о своем вопросе. Больше об этом они не заговаривали.
Невзирая на запреты деда и устрашающие приказы, повсюду развешанные старостой, Мишка, подобрав малую саперную лопатку, копался в окопах. На поверхности ничего уже не валялось — трофейные команды фашистов подобрали все. Но однажды попался ему обрывок пулеметной ленты, в нише окопа выкопал он горсть винтовочных патронов. Потом отрыл сумку с двумя ручными гранатами и запалами в деревянном футлярчике. Наконец обнаружил и винтовку и как-то ночью все это добро притащил домой, рассчитывая припрятать, пока дед спал. Но дед ожидал его и, прихватив со всем арсеналом, повел на расправу к капитану. Неожиданно для деда Сергей Иванович не стал упрекать Мишку, только напомнил, что надо быть осторожнее.
— Я незаметно… никто не видел.
— Коли староста дознается, немцам донесет, — слабо сопротивлялся дед.
— Ладно, старосты не будем бояться, пусть он нас пугается, — усмехнулся Сергей Иванович.
Вместе с Мишкой почистил винтовку, свой наган, смазал их машинным маслом. Мать свою швейную машинку увезла, а масленку забыла. Она и пригодилась. Потом капитан учил Мишку обращаться с оружием, снаряжать гранату запалом, готовить ее к броску. И когда Мишка стал ловко повторять все приемы, сказал:
— Учись солдатской науке. В такое время она пригодится.
Покрутил барабан у нагана, сказал сожалеючи:
— Хороша штука, да без патронов вроде игрушки. Несколько раз ходил Мишка на позицию. Очень ему
хотелось отыскать патроны к нагану. Да где там… Только и отрыл в том месте, где пушка стояла, еще одну винтовку с расколотым цевьем. Эту находку не стал показывать Сергею Ивановичу. Сам почистил, стянул проволокой цевье, завернул в тряпки и спрятал перед окнами под завалинкой. Пусть попробует кто-нибудь найти.
Да еще Мишка в окопе гильзу винтовочную, позеленевшую, обнаружил, а в ней записку капитана Коновалова. Читал, вытирая слезы, принес и показал капитану. Подержал Сергей Иванович не успевший еще пожелтеть листочек, прочитал с таким видом, будто не он сам писал, а кто-то другой, протянул Мишке:
— Оставь у себя, сохрани на память. Вот уйду я, а ты достанешь записку, почитаешь. Будто письмо от меня получишь.
Знал Мишка, что приближалось время, когда дядя Сережа должен был уйти, смириться с предстоящим расставанием не мог. Вздыхали, чувствуя близкую разлуку, дед с бабушкой. Дед внушал, что, мол, солдат он и надо ему быть вместе с солдатами, бить врага, так ему повелевает воинский долг. Но успокаивал этим больше себя, а не бабушку. Все они в глазах Сергея Ивановича тоже замечали потаенную печаль. Он хорошо знал, что после всего случившегося дед с бабушкой полагали его за своего сына, но остаться было не в его силах.
Последние три ночи, обрядившись в дедовы холщовые рубаху и порты, капитан исчезал куда-то и появлялся только под утро.
— Должок тут кое-кому выплатить надо, — сказал он.
Эти слова мало что прояснили Мишке, но про себя он решил, что капитан что-то затевал.
Накануне той ночи, когда капитан собрался уходить, случилось непредвиденное. Полицай выследил бабушку, направившуюся поить и кормить телушку. Заметив незнакомого, телушка проявила необыкновенную прыть и смелость. Да все равно не спаслась. Полицай телку пристрелил, а бабушку избил. В тот же вечер пестрая шкура телушки сушилась на плетне у старосты. Сам он заявился во двор к деду, тыкал ему в грудь грязным пальцем и брызгал слюной:
— Ты, старик, скрывал от армии фюрера продукты питания. Доложу коменданту, мокрое место от тебя останется. Пока мы пожалели твою старуху, до поры до времени…
От полицейской жалости бабушка едва дотащилась. до хаты и слегла.
Вечером из трубы дома старосты змеился дымок, из окон неслись пьяные крики. Капитан долго всматривался в сгустившиеся сумерки, сказал:
— Это заставляет несколько изменить план… Ну, ничего, долго не задержусь.
Он ушел в хату и появился в своей полной командирской форме, которую бабушка выстирала, заштопала и погладила. На рукавах четко проступали желтые угольники, на груди тускло поблескивала медаль.
— Ох, родимый ты мой, — заохала едва приковылявшая вслед за ним бабушка. — Как же ты в форме-то этой пройдешь? Ведь увидят тебя, поймают, супостаты.
— Ништо, мать ты не тово, не хорони заранее, — дед совал Сергею Ивановичу кисет. — Возьми, Сережа, на дорожку горлодера.
Бабушка подала котомку с вареной картошкой и черными лепешками из отрубей.
— Горе-то наше, и дать с собой нечего. Все под метелку вымели, — она уткнулась лицом капитану в грудь, мочила слезами гимнастерку.
Капитан трижды поцеловал ее, обнялся с дедом, приподнял Мишку, прижал крепко.
— Прирос я к вам. Ухожу, вроде бросаю на произвол судьбы. Вы уж простите, воевать мне надо, — глухо говорил он. — Обещаю: прогоним врага, отыщу вас. Обязательно отыщу.
Взял винтовку на ремень, похлопал по кобуре, где был наган без патронов, пристегнул сумку с гранатами и ушел, растаял в ночи.
Через час вспыхнул дом старосты, загорелся, как смолье на ветру. Ревело пламя, пожирало сухие бревна, дым клубами взлетал в темное небо. Скоро только ярко рдели обуглившиеся стены. Но ни крика, ни зова о помощи не донеслось оттуда. Мишка с дедом молча переглядывались, дед понимающе кивал головой.
Под утро появились солдаты. Они, громко переговариваясь, ходили вокруг рдевших головешек — тушить было нечего.
— Большому черту — большая и яма, — сказал дед. — Что заслужил, то и получил, господин староста.
Не успели Мишка с дедом уйти в хату, далеко за деревней громыхнуло. Эхо взрыва гулко прокатилось по степи. Мишка стремглав взлетел по лестнице на открылок, но ничего не увидел. «Да это же мост на реке рвануло, — догадался он, определяя направление по докатившемуся гулу. — Точно, мост».
Утром, только забрезжил рассвет, в деревню ворвались фашисты. Они выгнали жителей из хат. Деда тоже забрали, бабушка лежала на кровати как неживая. Мишка успел убежать, затаился на окраине в густых лопухах. Туда же, в поле, и согнали жителей, выстроили их неровной шеренгой.
Двое плечистых мордастых солдат приволокли человека в красноармейской форме. Человек безжизненно висел на их руках, ноги в сапогах тащились по земле, поднимали пыль. Голова в зеленой фуражке свесилась на грудь и болталась из стороны в сторону при каждом шаге. Свет померк, в глазах у Мишки. Он больше ни на что не мог смотреть, видел только эту фуражку. «Дядя Сережа. Поймали дядю Сережу», — стучало в голове.
— Кто знает этого человека? — громко крикнул офицер, размахивая пистолетом.
Люди молчали. Порыв ветра пробежал по лопухам, шелестя листьями, пригибая стебли. Мишка приник к земле, опасаясь, что будет виден.
— Это есть бандит! — надрывался офицер. — Вы есть укрыватели бандита, который совершил диверсию против германской армии.
Он взмахнул рукой. Невысокий кривоногий солдат быстро пошагал вдоль шеренги, громко считая:
— Айн, цвай, драй…
За ним шли двое солдат, выдергивали из шеренги людей и швыряли их под ноги офицеру. Первым выхватили сгорбленного сивобородого старика. Еще недавно он чинил Мишке ботинки, прибивая подметки деревянными шпильками. Потом схватили мальчишку, Мишкиного ровесника. За ним женщину. Она успела лишь передать своего младенца соседке.
Офицер опять что-то выкрикнул, Мишка не разобрал что, подошел к человеку в зеленой фуражке, приставил пистолет к его груди и выстрелил несколько раз подряд. Человек не вскрикнул, даже не вздрогнул, висел, как прежде, на руках державших его солдат. Видимо, он до выстрелов уже был мертв. Солдаты разжали руки, и он упал лицом в пыль.
А солдаты и офицер бросились на тех, кого выдернули из шеренги. Замелькали плетки, загремели выстрелы.
Мишке показалось, что выстрелы колотят его по затылку, и у него поплыло перед глазами. Когда он очнулся, люди были уже далеко от него, их угоняли куда-то. С ними уводили и деда. Человека в зеленой фуражке тоже не было, должно быть, унесли. Только корчился в пыли сивобородый старик и глухо стонал.
«Погиб дядя Сережа… — думал Мишка, направляясь к старику, надеясь помочь ему. Он вспомнил сейчас про записку, найденную в патронной гильзе. — Вот почему капитан велел сохранить письмо. Он уже тогда знал, как поступит после того, как вылечится. Знал, что погибнет, готовил себя к этому…»

[admin]

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

— Все в сборе? — Начальник отряда выскочил из машины почти на ходу, направился к Серову.
— Товарищ полковник, поисковая группа…
— Ладно, подробности после. Молодцы! Хвалю, — полковник обнял Серова. — Спасибо, начальник заставы. Благодарю за службу.
«Обнял точно так, как в тот раз», — растроганно подумал Серов, вспомнив расставание с капитаном Коноваловым.
— Где раненый? — Полковник скользнул взглядом по пограничникам, заметил кособоко сидевшего на коне Петькина, обмотанную ногу. — Немедленно в машину и в санчасть. Хирург дожидается.
Завозился Петькин в седле, выпрастывая ногу из стремени.
— Не надо меня в санчасть, товарищ полковник. На заставе я скорее выздоровлю. Ногу перевязали, не болит. Ну, не шибко болит. — Помолчал немного и снова тенорком затянул: — Товарищ старший лейтенант, походатайствуйте за меня перед товарищем полковником. Обратно, кто на заставе за лошадьми станет досматривать?
— Ногу твою доктору показать надо, сынок. Не упрямься. Долго тебя держать не станут, подживет рана, и вернешься на заставу.
Петькина сняли с коня и пересадили на мягкое сиденье «газика».
Только тут полковник заметил повязку на голове Серова.
— Вы тоже ранены, почему молчали, не доложили? — строго спросил он. — В санчасть немедленно.
— Слегка царапнуло, не опасно.
— Ну вот, у одного не болит, у другого не опасно, — приглядевшись, различил ржавые пятна на воротнике и на погоне, повторил: — В санчасть, пусть доктор посмотрит. Оттуда мне позвоните.
Серов сел к Петькину, под колесами хрустнул гравий, и «газик» повез их в погранотряд.
…Начальник отряда посмотрел на Короткова, понуро державшего за повод гнедого коня, на собаку, безжизненно лежавшую поперек седла, и понял, что «подробности», доклад о которых он перенес на потом, имеются…
Распорядившись поместить задержанного нарушителя в кузов машины под охраной, полковник подошел к пограничникам и каждому молча пожал руку, благодаря за службу. Молча, чтобы не заставлять сейчас их что-то говорить в ответ на его благодарность. В жидком, рассеянном свете фар он видел бледные, осунувшиеся лица и глаза с выражением крайнего утомления. Пограничники поеживались, потому что горячка преследования и схватки с нарушителем прошла, на плечи давила, горбила усталость.
Это их состояние видел и хорошо понимал полковник. По собственному опыту он знал, что и минута, проведенная под пулями, — трудно с чем сравнимая величина. А они только что пережили такие минуты. Пережили и задержали нарушителя, который больше уже не опасен, благодаря им врагу не дано совершить свое черное дело, ради которого хозяева послали его через границу.
Полковник разрешил Короткову с одним из пограничников отправиться на заставу, Симонову сказал:
— Вы со мной в комендатуру, разберемся в деталях.
Старшина уже залезал в кузов машины, когда в стороне затрещали сучья, донесся голос;
— Здесь свои. Это я — Козырев.
На дорогу вышли трое, все в ватниках, резиновых сапогах, у переднего — ружье на ремне.
— Здорово, Егор, — обратился он к Симонову, — Это ты, стало быть, шумел в осиннике?
— Уж как пришлось, Алексей Дмитриевич, — неопределенно ответил Симонов. — Здесь начальник отряда…
Узнав, что это и есть тот самый бригадир с лесопилки, сообщивший свои подозрения насчет угона дрезины, полковник подошел к Козыреву.
— Рад познакомиться, Алексей Дмитриевич. Пользуюсь случаем, чтобы поблагодарить за помощь, — полковник поздоровался с подошедшими рабочими.
— Что ж, помощь… Возле границы живем, — со смущением заговорил Козырев. — Мы с ребятами согласно задаче, поставленной начальником заставы, патрулировали в лощине. Услышали выстрелы, дернули на них. Как ни торопились, а поспели к шапочному разбору. Далеконько бежать пришлось.
— Садитесь в машину, подбросим вас в поселок, — пригласил полковник. — То, что вы не успели прибежать к моменту задержания нарушителя, не беда. Серов управился. А вот за сообщение начальнику заставы спасибо. Глаз у вас наметан и чутье настоящее — пограничное. Прошу передать всем вашим товарищам благодарность командования отряда.
Пока ехали, разговорились о житье-бытье в приграничном поселке. Полковник интересовался производством, бригадой Козырева, его семьей. Бригадир охотно обо всем рассказывал.
— Обязательно побываем у вас, познакомимся блике, — пообещал начальник отряда.
Не доезжая до поселка, Козырев сошел, сказав, что надо известить ребят о конце службы, отправить их отдыхать.
В комендатуре начальник отряда приказал дежурному передать на заставу Серова распоряжение снять усиление с границы, нести службу в обычном варианте. По возможности обеспечить личному составу полный отдых.
— Идемте, товарищ Симонов, посмотрим на вашего «гуся залетного», — пригласил полковник. — А потом вместе поедем к вам на заставу.
В хорошо освещенной комнате разглядели задержанного. Он был невысокого роста, с выпуклой грудью. Жилистые руки и крепкие плечи говорили о том, что человек много и усердно тренировал себя. Лицо с крупными чертами, тяжелым подбородком, узкими твердыми губами было насуплено. Левый глаз затек, под ним лиловел большой синяк. Внешне этот человек ничем не отличался от местного жителя.
На столе было разложено изъятое у него снаряжение: рация, пистолет, запасные обоймы, бумажник и документы.
На вопросы задержанный отвечал не спеша. Факт его задержания очевиден, отрицать что-либо глупо. Он изучил советские законы, которые учитывают правдивое признание виновного. Да, шел с разведывательным заданием. Передатчик, пистолет и кучу денег не берут с собой, когда отправляются в лес по грибы. Это ясно и ребенку. Подготовку проходил в специальной разведшколе. Адрес школы? Пожалуйста, он не собирается из этого делать тайны. План его переброски был разработан филигранно. Его подвела самонадеянность, он нарушил план, когда воспользовался дрезиной. Ему показалось, за ним и погнались те лесорубы, которых он увидел в горелом лесу. Он не хотел убивать, старался только отпугнуть выстрелами догоняющих его людей. В разведцентре не предполагали, не рассчитывал он сам, что советские пограничники так скоро засекут его. Скорее его выдал тот пигмей, на которого положились в разведцентре при переправе через границу.
— Что скажете, старшина Симонов? — спросил полковник, когда задержанного увели.
— Не знаю, как насчет всего остального, что он говорил, а вот по поводу того, что не хотел убивать, врет. Стрелял на голос, когда прижали, пальнул в упор в старшего лейтенанта Серова. С рюкзаком подлую ловушку подстроил.
Снова переживая все перипетии поиска, но стараясь сохранить спокойствие, Симонов рассказал о задержании, о старательности и смекалке пограничников, особенно сержанта Короткова…
— Не пусти мы собаку, не отвлеки она нарушителя на какие-то секунды, которых нам хватило, чтобы сблизиться с ним, может, и не взяли бы его живым.
— Обрисуйте, что представляет собой первый задержанный.
— По виду — обыкновенный крестьянин, а по сути — проводник, переправщик. Отлично знает местность. Жаден до денег.
— Интересные, важные наблюдения. Завтра мы на него тоже посмотрим, — полковник прошелся по комнате.
Ему понравился старшина, наблюдательный и думающий. Наверное, старается во всем подражать своему начальнику, даже в манере говорить. Это заметно. Что ж, каков командир, таковы и подчиненные.
…Из комендатуры выехали, когда первые робкие проблески зари чуть тронули край неба на востоке. Тих и задумчив стоял лес. Откуда-то, должно быть из болота, наплывал, растекался вдоль дороги густой туман, повисал на кустах большими белыми шапками, колыхался над полотном дороги, даже свет включенных фар с трудом пробивал его.
— Снова жаркий день будет. Верная примета — туман. — Полковник повернулся к Симонову: — Так говорите, инструктор ваш Коротков сильно горюет? Друга четвероногого потерял…
— На удивление понятливая собака была. Посмотришь ей в глаза, так и кажется, что в них мысль светится. Коротков в своем Кузнечике души не чаял. Оба привязались друг к другу.
— Надо как-то поддержать сержанта. Подумаем над этим, — полковник откинулся на спинку сиденья, глубже натянул фуражку. — Подремлите, товарищ Симонов, пока едем. Я тоже расслаблюсь.
Когда дремать — езды всего ничего, полчаса. «Как там старший лейтенант? — подумал Симонов. — Хорошо бы отпустили его на заставу».

* * *

Серов после осмотра в санчасти действительно был отпущен на заставу, с условием, что на другой день подъедет фельдшер сделать перевязку. Уже у машины его перехватил начальник политотдела, только что вернувшийся после объезда заслонов. Подполковник о схватке с вооруженным нарушителем уже знал, похвалил коротко:
— Молодцы! Я сообщил в округ… Из газеты корреспондент выехал, так что утречком встречайте. С Петькиным как дела?
— Доктор осколок вынул. Обещал через пару недель отпустить.
— Ладно, я его навещу. Видать, славный малый.
Неожиданно переведя разговор на другое, начальник политотдела огорошил Серова вопросом: как он смотрит на то, если его замполита Гаврилова подполковник заберет к себе в помощники по комсомольской работе? Серов не сразу нашелся что ответить.
— Понимаю, не желаете расставаться со своим заместителем. Хорошо сработались… — улыбнулся начальник политотдела. — Ладно, об этом потом поговорим, все взвесим. А теперь поезжайте на заставу, начальник отряда отправился к вам.
…На заставе было тихо. Дежурный доложил: полковник лег отдыхать, а лейтенант Гаврилов отправился на проверку нарядов. Полковник приказал также, как старший лейтенант приедет, чтобы немедленно ложился спать.
— Хорошо, иду, — улыбнулся Серов, подивившись тому, что и об этом полковник не забыл предупредить дежурного.
В квартире светилось окно. «Не спит или забыла выключить лампу? — подумал он об Ольге. — Для нее ночь тоже была тревожной и показалась, наверное, долгой-долгой».
Перед офицерским домом постоял, опершись на изгородь, ощущая, как истома наваливалась на него, сковывала все тело.
Ольга прикорнула на тахте. На столе горела лампа, лежала раскрытая книга. Ольга была в тех же синих спортивных брюках, что и утром, в шерстяной кофте. Коса расплелась, волосы свесились до пола. «Сморило бедняжку».
Серов подошел к кроватке Костика, поправил одеяло.
— Это ты? Как долго тебя не было. — Ольга открыла глаза и вскочила. — Что с тобой, Миша?
Она рванулась было к нему, но вдруг ноги отяжелели, ослабли, и она медленно-медленно опустилась на тахту, закрыла лицо руками и заплакала.
Шагнув к жене, Серов мельком глянул в зеркало. Из-под повязки с пятном проступившей крови выбились волосы, выглядел он похудевшим, осунувшимся. Гимнастерка изодрана, исхлестана ветками, запятнана кровью. «Нечего сказать — видок у меня… Надо было, прежде чем в дом заходить, привести себя в порядок», — мелькнула мысль. Присел рядом с Ольгой, взял ее руки в свои.
— Не надо, родная. А еще пограничница.
Ольга прижалась к нему, глубоко вздохнула.
— Ты ранен, только говори правду?
— Ничего серьезного, сучком слегка чиркнуло. Ты испугалась? А помнишь, сама на границу просилась? — Серов погладил ее, как маленькую, по голове, взял косу, распушил, зарылся лицом в волосы, ощутил их запах.
— Ну и что, что просилась. И пошла бы, ты сам не разрешил, — она поглядела на него широко раскрытыми глазами, с ресниц скатились слезинки.
— Успокойся, ты же молодец у меня. Ничего особенного не случилось, просто задержание было трудное.
Посидели, обнявшись, чувствуя тепло друг друга. Ольга встрепенулась:
— Разиня я. Сижу, а ты, наверное, голодный.
— Умыться бы. — Серов потянулся, повел плечами, лег на тахту, на нагретое Ольгой место, зажмурился, и перед глазами закачались разлапистые мохнатые ели, поплыли-потекли хлопья белого тумана. Они уплотнялись, клубились, облепляли деревья, затягивали все пространство непроницаемой мглой. «Пока не пал туман… Да, мы задержали нарушителя до тумана». И он провалился куда-то в бездну.
— Вода готова, Миша, тепленькая. Ой, ты задремал, а я тебя разбудила.
Серов вырвался из забытья. Перед ним, прислонившись к косяку, стояла Ольга, на столе ярко горела лампа. К нему не тянулись, не хлестали по лицу колючие ветки, не путала ноги жесткая болотная трава, не заволакивал землю туман. В комнате было тепло и светло, уютно, и рядом стояла жена.
— Сморило вдруг, — сказал он, оправдываясь, поднялся, стаскивая гимнастерку, пошел на кухню. Нагнулся над широким тазом. — Лей на спину.
Осторожно, чтобы не замочить повязку, Ольга поливала ему. Михаил шлепал себя по груди, покряхтывал: «Хорошо!» Вода освежала, отгоняла сон.
Есть он отказался, выпил только стакан молока. Потом, неожиданно для Ольги, он снял с антресолей потертый чемодан, в котором, знала она, хранились его училищные конспекты, старые учебники. Чемодан был тяжелый, Ольга никогда не касалась его, да Михаил и сам редко заглядывал, потому что конспекты к занятиям всегда писал свежие. Порывшись в нем, Серов извлек сверток, а из него позеленевшую винтовочную гильзу, заткнутую пробочкой. Достал помятую, ветхую, почти потерявшую зеленый цвет фуражку с длинным изломанным козырьком.
— Помнишь, Оля, я рассказывал тебе о бое с фашистами возле нашего села? — Голос Михаила вздрагивал, чувствовалось, он волновался, и его настроение передалось ей. Михаил развернул большой лист серой бумаги. В глаза бросились крупные буквы: «Внимание!» — Я говорил тебе и о том, что мы с дедом Назаром нашли на поле боя тяжело раненного капитана-пограничника и из-под носа фашистов унесли его, спрятали у себя в хате…
— Отлично помню. Вылечили его. Не забыла, как звали его: Коновалов Сергей Иванович.
— Верно, Олечка. Дядя Сережа Коновалов.
— Он потом погиб. У меня после твоего рассказа до сих пор перед глазами стоит картина его жуткой казни.
— Да, такое не забудешь. И я был уверен, что он погиб. И вот сегодня узнал… Невероятно, но факт — капитан остался жив. Он полковник теперь. И начальник нашего пограничного отряда.

[admin]

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

— А что было потом, когда фашисты забрали деда? Ты об этом почему-то не рассказывал. — Ольга рассматривала старого фасона пограничную фуражку, гильзу и удивлялась, что Михаил до сего дня не показывал ей эти реликвии.
Что было потом? Не рассказывал Михаил потому, что уверовал в гибель капитана, бередить и травить душу не хотелось. Долго горевал Мишка. Сергей Иванович казался чем-то похожим на его отца, от него исходила отцовская теплота, которой Мишке теперь не хватало. Не рассказывал потому, что было тогда тягостное время фашистской оккупации, дни жестокой нужды. Надо было говорить о себе, о жизни мальчишки, у которого было отнято все, кроме самой жизни.
Нет, он ничего не забыл, он помнил все отчетливо, словно было это вчера. Мишке тогда показалось, что он вдруг очутился в пустоте. Сергей Иванович погиб, деда забрали фашисты, бабушка лежала больная.
На второй день после того, как взлетел на воздух мост, фашистские танки, бронетранспортеры и грузовики поперли откуда-то справа. Они катили через их разнесчастную деревеньку. Дребезжали стекла, пыль поднималась столбом. Ночью тревожные всполохи света ползли по степи, ударяли в окна. Глядя на машины, Мишка уразумел, почему не пожалел своей жизни капитан Коновалов: он вынудил фашистов толочься перед взорванным мостом, пока они нашли переправу в другом месте.
Однажды вечером к деревне приблизились танки. Мишка в это время копался в грядке, надеясь вырыть хотя бы полдесятка морковок — ужасно хотелось есть. Он заметил, что люк в башне передней машины был открыт и над ним возвышался танкист в черном комбинезоне. В зубах у него торчала трубка, в руке он держал шлем, размахивал им и что-то кричал, нагибаясь. На ветру развевались белокурые волосы. На въезде в улицу он напялил шлем, выхватил трубку и, тыча ею в разные стороны, громко захохотал, закидывая голову назад. Вот он скрылся в люке, и крышка захлопнулась. Танк взревел мотором, пустил из выхлопных труб дымные струи и загрохотал по узкой улице. Взметнув гусеницами землю, танк крутанул вправо и вдруг протаранил низенькую, на два оконца, хату. Хотя в хате, Мишка это знал, давно уже никто не жил, у него похолодело в груди. Что же это такое делается?
Танк снова развернулся, пересек улицу наискосок, и вот уже плетень, поставленный им и дедом этим летом, захрустел под гусеницами.
— Бабушка! — закричал Мишка и не помня себя стремглав бросился к хате.
Добежать не успел, а успел бы, угодил под машину. Танк смял передний угол, стена рухнула внутрь, из-под обрушившейся крыши столбом взметнулась известковая пыль.
— Бабушка ведь там моя! — снова крикнул Мишка, но уже увидел, что там, где стояла бабушкина кровать, зиял пролом, громоздилась куча кирпича и деревянных обломков.
Остановившимися глазами Мишка, остолбенев, глядел и глядел, как танк разворачивался на одном месте, как его левая гусеница, словно живая, подминала под себя кирпичи, палки и упругой струей швыряла их перемолотыми на груду лома, придавившую бабушку. Клюнув носом в широкую канаву перед Мишкиной хатой, танк снова выполз на дорогу, рванулся через улицу на крайнюю избу, где жила женщина с тремя детьми, с которыми Мишка играл, если у него выдавалась свободная минутка.
— Не дам, не дам! — В бессильной ярости он ухватил камень и швырнул его в железную грудь танка. В тот же миг, больно стуча в уши, что-то зататакало, шевеля волосы, прошелестело над головой, и Мишка скатился в канаву.
Когда поднялся, танков уже не было. К нему бежала женщина, что жила в крайней избе.
— Живой, — обрадовалась она. — Мы подумали — убило тебя.
Она да еще несколько подошедших женщин помогли Мишке разобрать разрушенную стену, разгрести обломки и мусор. Бабушку вынесли в огород и положили на траву. До утра просидел Мишка около нее, плакал и проклинал фашистов, себя, почему не настоял, чтобы она спустилась в погреб, как многие другие жители. Утром соседи помогли похоронить бабушку возле хаты, в огороде.
И остался Мишка совсем один. Что делать, куда приткнуться? Дедушка все не возвращался. Только через неделю после того, как по мосту возобновилось движение и машины перестали катиться через деревню, а шли опять напрямую по дороге, поздно вечером дедушка Назар появился дома. Он пришел, тяжело опираясь на суковатую палку, с присвистом дышал. Долго сидел у могилы бабушки, сгорбившись и кашляя.
— Дедуля, родной, как я тебя ждал. Почему ты так долго не приходил? — Мишка жался к нему, гладил его жилистые скрюченные руки.
— Не позволяли, внучек. День-деньской заставляли камни таскать. Мост восстанавливали.
— Ты бы убежал, дедуня…
— Отбегался я давно. В твои-то годы, знамо, дал бы тягу, не глядя на строгую охрану. Ох, погоняли нас, внучек. Несешь камень да замешкаешься, как невмоготу станет, тут тебе и палка вдоль спины гулять пошла. Надсмотрщик будто лишь тебя и караулил, когда ты с шагу собьешься. Еды почти совсем не давали. Брюхо к спине присохло. Да это не беда. Поясница отнялась, не сгибается. Вот что плохо…
— Ты полежи, дедуня, отдохни, а я еды расстараюсь. — Мишка помог деду улечься в шалаше, который он соорудил в огороде.
Потом пробрался на колхозное поле, которое теперь охраняли солдаты из хозяйственной команды. Ужом прополз по борозде, жидкая ботва едва скрывала даже его худенькое тело. Мишка не выдергивал кустов целиком, а подрывал их, обрывал два-три клубня, прятал в мешок. Килограмма четыре, наверное, набрал и с опаской убрался с поля, прополз мимо солдата-охранника. Пронесло и на этот раз.
Наварили картошки, досыта поели, и тогда дедушка как взрослому, как человеку, с которым можно говорить обо всем, рассказал Мишке, как фашисты того человека, в которого принародно стрелял фашистский офицер, вдобавок еще и повесили. Все дни, пока шли работы на мосту, его тело не снимали. В один из дней испортилась погода, подул сильный ветер, и охранники попрятались в будку.
— Тогда и решил я: пан или пропал, все едино. Задумал последний поклон отдать нашему капитану, Сергею Ивановичу, стало быть, — рассказывал дедушка Назар, покашливая, прижимая скрюченную ладонь к высохшей груди. — До последней минуты, внучек, не верил я, сколь фашисты ни горланили, что они споймали пограничника, который мост подорвал. Мне казалось, не похож тот человек на капитана Коновалова. Только ветром с его головы фуражку сдернуло… Припрятал я ее, а теперь принес. На погляди, у тебя глаза молодые, зоркие.
Дед извлек фуражку из-под мусора и подал Мишке. А на что Мишке молодые и зоркие глаза, если они и без того сразу разглядели на подкладке химическую карандашную надпись: «С. Коновалов». Лучше уж совсем бы они не видели ничего, чем увидеть такое.
— Среди нас, кого на стройку моста согнали, такого парня, как наш Серега, не оказалось. Одни бабы да старики. А то бы мы им такой мост сотворили бы… — Дед беспомощно взмахнул рукой, хотя и говорил сердито, и Мишке стало ясно, что дедушке очень плохо.
Он и засыпал-то беспокойно, ворочаясь и постанывая. Мишка, убедившись, что дед заснул, убегал в степь, пробирался к мосту. Слова старика заронили в его душу будоражащую мысль: он должен мстить фашистам. Но что он мог сделать голыми руками, к тому же до моста было теперь не дотянуться — его стали охранять и днем и ночью.
И все же Мишка не отступался, ломал голову, искал, с какого боку подступиться к этим «фюрерам». Однажды ему ударило в голову: так у него же есть винтовка и к ней один патрон, который он постоянно таскал в кармане штанов. Гильза от этого высветилась и отливала желтизной. Весь вечер и полночи рылся в развалинах, раскидывал саманные кирпичи и обломки, добираясь до завалинки. Посбивал руки, пообламывал ногти, а ведь нашел все-таки. Найти-то нашел, да тут же и упал духом: ну что можно с этой винтовкой и одним патроном сделать? К тому же, может, он и в негодность пришел от давности. Откуда об этом Мишке знать?
Но все же уволок винтовку подальше от деревни, в глубокую балку, там и спрятал. Туда и ходил, вспоминая все, что ему показывал Сергей Иванович, ложился, взводил курок и целился во что-нибудь. Прижмурит один глаз, возьмет на мушку комок глины, потом подведет к самому, кончику мушки прорезь на прицельной планке и нажмет курок. Затвор щелкнет, а Мишке так и кажется — еще одного фашиста ухлопал. Так и тешил себя, порой до сотни догонял «убитых» врагов. Да много ли толку от такой забавы?
Иногда Мишка подбирался к дороге. Подползал и прятался в кустах, подолгу наблюдал за бегущими машинами. Тяжело нагруженные, они зло урчали моторами, сотрясали землю, подъезжая, слепили фарами. Мишке начинало казаться, что он под этим светом как на ладони, чувствовал себя перед тяжелыми машинами слабым и беззащитным, как перед танком на узкой деревенской улице. Он думал, вот-вот заскрипят тормоза и над ним нависнет, широко расставив ноги в сапогах с короткими голенищами, солдат. Длинный, белобрысый, он захохочет так же, как тот танкист, выстрелит ему в спину и равнодушно, даже не глянув на свою жертву, сядет в машину и покатит дальше. Временами ему чудилось, что сапоги уже наступили на него и безжалостно давят. Тогда он старался прижаться еще плотнее к вздрагивающей земле.
А чтобы было не так страшно, он стал брать с собою винтовку, когда бывал у дороги. И это придавало ему уверенности, что тронуть его теперь кому бы то ни было не так просто.
Как-то под вечер, когда уже близки были сумерки и неясные тени начали бродить вокруг Мишки, он увидел одинокую автомашину с длинным, затянутым брезентовым тентом кузовом. Стекло в кабине было опущено, шофер, небрежно державший руль одной рукой, выставился и, должно быть, напевал — губы его шевелились. Мишка совершенно неожиданно для себя прицелился в него, все сделал так, как много раз делал, щелкая курком в балке. Только теперь он загнал свой патрон в патронник… Еще успел подумать о том, что если патрон не выстрелит, то щелчка шофер все равно не услышит. А если выстрелит, то…
Что будет потом, он не представлял. В течение тех секунд, за которые машина приближалась к нему, он держал шофера на мушке, и, когда она поравнялась с ним, Мишка нажал на курок. Его сильно толкнуло прикладом в плечо, и он еще успел заметить, что ствол винтовки как бы подпрыгнул.
Машина после выстрела еще какое-то время катилась вперед, а потом резко вильнула в сторону, передние колеса сбежали в кювет. Машина накренилась, медленно и тяжело опрокинулась вверх колесами. Из-под капота выпорхнул черный клубок дыма, желтое пламя начало бесшумно облизывать мотор и кабину.
Мишка понимал, что ему надо поскорее убираться — могли подъехать другие машины. Но какая-то неведомая сила держала его на месте, глаза следили за тем, как пламя растекалось по машине, прыгало по черному комбинезону валявшегося возле раскрывшейся дверцы шофера. И Мишка вдруг содрогнулся — ведь все это происходило наяву. До него с запозданием доходило, что и сотворил-то все это он сам. Откуда взялась эта одинокая машина? Обычно фашисты ездили только колоннами, может быть, этот шофер отстал из-за поломки? Теперь это было совершенно несущественно, теперь этому шоферу никого уже не догнать, и груз не попадет туда, где его ждут.
С трудом оторвав ставшее непослушным тело от земли, Мишка побежал прочь от дороги, в степь. Бежал долго, и слезы текли у него по щекам. Он не видел, что у него под ногами, спотыкался, падал и снова бежал, размазывая слезы кулаками. Плакал от пережитого страха, от овладевшего им мстительного чувства, от радости, что наконец он сделал так, как замышлял.
— Так вам и надо! — всхлипывая, выкрикивал он. — Это за папу… это вам за бабушку… за дядю Сережу? Всем вам, гадам, так и надо…
Долго лежал на жесткой траве в незнакомой балке, успокаиваясь и снова переживая все, что перечувствовал за этот вечер. Не заметил, как на небе собрались тучи и пошел мелкий частый дождик. Рубашонка скоро промокла, стало зябко, он вспомнил, что дед один в шалаше, наверное, потерял его, и побежал домой.
Дед рылся в развалинах своей хаты, худые острые лопатки выпирали из-под ветхой рубахи, седые волосы прилипли к жилистой шее. Острая жалость шевельнулась у Мишки в душе.
— Пришел… — Дед обрадованно закивал седой головой, ничего не спросил и не стал упрекать за отлучку, только пояснил: — Одежонку кой-какую нашел. Уходить нам надо, внучек, осень надвигается, а жить негде…
— …И ушли мы с дедом на хутор к тетке, сестре моей мамы, помогли ей перебиться с детишками в ту тяжелую зиму, да и сами себя поддержали. Житуха, в общем, была невеселая, — закончил свой рассказ Серов.
— Ну а потом… что было потом? — спросила Ольга.
— Ничего такого особенного в той моей жизни не случилось, — в задумчивости проговорил Михаил, глядя на выцветшую фуражку. — Наша армия расколошматила фашистов под Сталинградом. Я было увязался за одной наступающей частью, да командир не позволил, дескать, сражения предстоят нешуточные. Завернули меня к тетке и деду. Вскоре мама приехала, побывали мы с ней на дедовом подворье. Тяжелейшие бои там прошумели, деревушку как ураганом начисто смело. Перебрались мы с мамой за Волгу, дед остался на хуторе, пасеку принялся восстанавливать. Зимой я учился, летом помогал матери в колхозе. Подошел срок стать солдатом, уехал на границу, а оттуда в училище.
Посидели молча. В соседней комнате завозился, что-то крикнул во сне Костик, и Ольга прошла к нему.
— Приснилось что-то, улыбается во сне, ручонками разводит, — вернувшись, сказала Ольга, пытливо посмотрела на мужа и спросила: — Что-то Петькина я не заметила среди солдат… Он из наряда еще не возвратился?
Не ответив, Михаил заговорил, как бы продолжая рассказ:
— Знаешь, Оля, когда мы с мамой были на месте нашей деревни, мне пришла в голову мысль: что, если Сергей Иванович заходил да не нашел нас? Все говорило за то: нет его в живых, а подумал… И вот же оказалось, уцелел он. Да не просто уцелел, а крепко насолил фашистам. Вот они и искали его, инсценировку устроили. Думаю, рассчитывали, что тот из жителей, кто прятал капитана, не выдержит этой дикой сцены, выдаст себя. А уж они заставят его сказать, где пограничник. Да просчитались…
— Миша, а вдруг и Сергей Иванович тебя сегодня признал, а только виду не подал. Ты ведь сдержался…
— Ну что ты, мыслимое ли дело. Прошло столько лет. Да и фамилия моя ничего не могла вызвать в его памяти. Дед-то — Крапивин. Для всех в деревне мы так и значились — Крапивины. Теперь я уверен, Сергей Иванович свое обещание выполнил, в нашей деревне побывал, но, кроме развалин, не увидел ничего. Мог он искать нас и после. Ищут и находят люди друг друга через газеты, радио. Но ведь дедушки-то вскоре после войны не стало.
— О Петькине ты что-то умолчал, — напомнила Ольга. — Костик, как проснется, побежит его искать.
— Придется парнишке как-то объяснить… Ранило рядового Петькина осколком в ногу. В санчасть отправили.
— Час от часу не легче, — плечи Ольги вздрогнули, напряглись под рукой Михаила. — Что же у вас там, бой был?
— Нет, Оленька, боя не было. Нарушитель стрелял… Ну, так ведь граница есть граница.
— Ой, а ведь день начинается. — Ольга торопливо встала, как бы желая перевести разговор на другое, и Серов почувствовал, что ей столь же нелегко вести его, как и ему. — Гимнастерку твою надо постирать. Ты все же ложись, отдохни.
Ольга пошла на кухню, стукнула тазиком, полилась вода. Какой теперь отдых, думалось Серову. Ему вспомнилось, что бабушка вот так же стирала гимнастерку Сергея Ивановича. Он погасил лампу — проглядели, как и ночь кончилась. Отворил окно, со двора пахнуло свежестью. Над лесом вставало солнце.
Что-то надо будет сказать Костику. Нет, не «что-то», а только правду. Он ведь родился и растет на границе. Серову казалось, что этой ночью он еще больше узнал своих людей, не только конкретно Петькина или Короткова, а через них и всех пограничников заставы. Да и они его узнали, своего командира, как не узнали бы, прослужив рядом еще годы. Способствовала этому сложная и опасная обстановка. Спаянные единой верой, все вместе они защитили границу, одолели врага. Подойдет срок, отслужат и Коротков, и Петькин, и другие пограничники. Может статься, переведут и его к новому месту службы. Разъедутся в разные края, займутся делами, кому какое по душе, и, может быть, в жизни они уже никогда больше не встретятся. Но он уверен в том, что ни он, ни они никогда не забудут эту заставу и эту ночь, связавшую их всех прочными духовными нитями навсегда. Не забудется, не изгладится из памяти то, как все вместе они выросли тут, отдавая друг другу частицу своего сердца, совсем не думая об этом… Каких бы вершин ни достиг в последующей жизни каждый из них, он будет помнить то, что было сегодня.
Он услышал, как Ольга встряхнула гимнастерку и вышла во двор, как ходила под окнами, развешивая ее на проволоке.
— Доброе утро, хозяйка! — Серов услышал и узнал голос полковника. — Будем знакомы, я начальник отряда Коновалов.
Ольга назвала себя, полковник продолжал:
— Об этом я догадался и потому подошел, чтобы еще раз, теперь лично, поблагодарить вас за проявленную о пограничниках заботу. Видать, душа у вас настоящей пограничницы — правильно разобрались и нашли свое место в трудной обстановке. Ушел повар на границу, вы на заставе заменили его… — Ольга молчала, наверное, смутилась от похвалы, и полковник заговорил о другом: — Вот на вашем озере окуней наловил. Хорошо берут… И мало в эту ночь спать пришлось, а не утерпел, не пропустил зорьку.
Прислушиваясь к разговору за окном, Серов крутанул ручку телефона, вызвал заставу. Дежурный доложил, что на заставе и на границе происшествий не случилось. Все в порядке.
— Почему не позвонили, когда полковник поднялся? — тихо, чтобы голос не был слышен на улице, спросил он.
— Товарищ полковник не разрешил. Приказал не поднимать, даже если тревога. Тогда, сказал, последуют дополнительные распоряжения.
— Ладно. Где замполит?
— Лейтенант Гаврилов до утра дежурил и убыл на сборы. Сказал, выспится в машине, пока едет до отряда.
Серов усмехнулся, положил трубку. «Уж он выспится. Поди-ка, не может успокоиться, что в поиск его не пустил…»
— Прошу вас, заходите, — приглашала полковника Ольга.
— Спасибо, обязательно зайду. Зашел бы и без приглашения — это моя обязанность. Но сейчас надо переодеться, снять рыбацкие доспехи. Гляжу, вы раненько принялись за хозяйство, — у полковника, видимо, было отличное настроение. — Если позволите, посижу тут у вас на скамеечке. Очень уютный уголок. Сами, наверное, посадили кустарник и благоустроили?
— Каждую весну и осень что-нибудь подсаживаем.
Серову надо было бы выйти и встретить начальника отряда, но почему-то он продолжал сидеть и держать старую зеленую фуражку с длинным козырьком и выцветшей карандашной надписью на подкладке. Или хотя бы одеться по форме. Но не сделал и этого.
Он косил глазом и видел полковника и сидевшую напротив на табуретке Ольгу. При дневном свете впервые разглядел, что полковник против того капитана, конечно, изменился, но Серов узнал бы его, где бы и когда бы ни встретил. У полковника кряжистей стала фигура, по лицу пролегли новые морщины, поседели волосы. Он еще думал о том, нашел ли Сергей Иванович свою семью, и если нашел, то где сейчас его сын — ровесник Серова? Как тогда ему удалось взорвать мост и спастись, где после воевал? На гимнастерке его вчера он заметил несколько рядов орденских планок — значит, повоевал Сергей Иванович неплохо. А как сложилась вся его жизнь потом?
На крылечко выскочил Костик, в маечке и трусиках, босиком. Серов даже не заметил, как он проснулся и встал. Полковник взглянул на Костика, и что-то дрогнуло в его лице. Или, может, это Серову только показалось?
Увидев незнакомого, Костик юркнул обратно.
— Заходите все-таки, Сергей Иванович, — пригласила Ольга вновь. — Вот и сын наш поднялся. Да у меня и чай вскипел.
— Вы рыбку возьмите, — протянул он ведерко с окунями. — Уху сварите, с удовольствием побалуюсь ушицей. Не буду больше мешать вам, пусть товарищ Серов отдыхает.
— Да он не спит. Мы сегодня еще… — наверное, Ольга хотела сказать, что они и не ложились этой ночью спать, да спохватилась — надо было бы объяснять причину, почему не ложились.
— Тогда другое дело. Если начальник заставы не спит, нарушает отданное мною распоряжение — обязательно отдыхать, — надо зайти, — полушутя-полусерьезно сказал полковник. — Показывайте, куда идти.
Михаил вскочил и замер у стола, прижав старую фуражку к груди.
Полковник переступил через порог, Серов шагнул ему навстречу. Майка-футболка, заострившиеся скулы, похудевшее за трудную ночь лицо, короткий белесый чубчик, зачесанный набок, в эту минуту делали его похожим на юношу. И только повязка с проступившим на ней темным пятном напоминала полковнику, что перед ним не юноша, а начальник пограничной заставы старший лейтенант Серов, с которым он встретился ночью в лесу, когда начинался поиск.
Полковник бросил быстрый взгляд на фуражку в руках Серова, на стол, где все еще лежали старая гильза и помятый пакет, на самого Михаила. И с лица его вдруг схлынула кровь, резко обозначились густые брови с характерным изломом и щеточка усов, как бы подернутых инеем…

[admin]

ЕВГЕНИЙ ВОЕВОДИН

ПУД СОЛИ

День первый из 465

— Островом называется часть суши, со всех сторон окруженная водой, — сказал я.
— Молодец, — усмехнулся Костя. — Садись. Пять с плюсом.
Никто не засмеялся. Все стояли и слушали, как вдалеке тарахтит мотор уходящего катера. Теперь он вернется через десять дней с продуктами и почтой. А может быть, и не вернется, потому что метеосводка обещает штормы. Но даже если катер и пробьется сквозь непогоду, к острову не подойти: природа наворотила здесь такие валуны, что даже при малой волне лодка проскакивает еле-еле. Я заметил про эти валуны: «Ничего себе, камешки для зажигалок!», и снова никто не улыбнулся.
Полтора года мы должны прослужить здесь, на этой самой части суши, со всех сторон окруженной водой. На заставе я видел карту: суши было мало, а воды много. Везет же другим! Живут себе на заставах с паровым отоплением, телевизорами, модерновыми столовыми да просто с электричеством! А у нас керосиновые лампы-двухлинейки. Где только они нашлись!
«Ничего, — подумал я, — переживем как-нибудь. Теперь я обязан стойко переносить все трудности воинской службы. И эту лампу тоже. Но почему все-таки мне так здорово не везет? Почему именно я должен был оказаться именно здесь? Судьба, что ли, которая играет человеком?» Сначала я обрадовался. Еще бы, погранвойска, джульбарсы, романтика, нарушители… Там, на учебном пункте, малость запахло романтикой — это когда нас учили различать следы. Как, например, определить скорость движения однокопытных животных? По интервалу между отпечатками передних ног. Шаг — сорок пять сантиметров. Бег — пятьдесят восемь. Галоп — девяносто четыре. Отпечаток задней ноги впереди отпечатка передней. Если что не так — звони на заставу и вызывай «тревожных» с собачкой… И вся эта наука оказалась мне ни к чему. Дежурный крикнул: «Соколов, к подполковнику!» И я побежал к начальнику учебного пункта, пытаясь вспомнить, что же такое натворил и за что меня вызывают. «Вы сварщик?» — спросил он. «Да». — «Значит, с электричеством в дружбе? А с дизель-генераторами знакомы?» Я не был знаком. «И с прожекторами тоже дела не имели? — спросил подполковник. — Ничего, научитесь».
И романтика побоку! Какое там — к лешему! Джульбарс… Вместо него — здоровенный прожектор с параболоидным отражателем и дизель-генератор АДГ-12. Я стал «совой» — так прозвали прожектористов, потому что служба ночная.
А сержантов зовут «отцами». Наш «отец» — Василий Сырцов — вроде ничего парень. Вроде — потому, что мы еще плохо знаем друг друга. С Костькой Короткевичем я все-таки с самого начала был на учебном пункте, за это время можно узнать человека. А остальные — какие они? Я прикинул в уме: за день человек съедает граммов десять соли. Значит, пуд соли мы все съедим месяцев за девять. Долгонько, конечно. Но уж тогда-то точно можно сказать, что представляет собой «отец» или эстонец Эрих Кыргемаа, Леня Басов или Саша Головня.
Катер ушел.
А мы еще стояли и слушали. Но только волны со стеклянным звоном разбивались о камни.
Скоро мне на службу, я впервые включу этот прожектор и поведу синим лучом по воде… Вода, вода, вода, изо дня в день вода или ледяное поле, и ничего больше — полтора года вода или лед.
— Пошли, — сказал сержант.
В доме было тепло. Все-таки молодцы «деды» — те, кого мы сменили на прожекторной, не пожалели дров, натопили как следует. И сарай позади дома набит дровами.

* * *

В доме две комнаты. Здесь стоит незнакомый запах чужого жилья, и вещи тоже пока чужие: кастрюли, сковородки, бачок с водой, сейф, часы-ходики. В углу прислонен спиннинг, видимо, забытый кем-то из «дедов».
Я взял этот спиннинг и увидел привязанную к катушке картонную бирку. На ней было написано: «Ни хвоста тебе, ни чешуи!»
— К черту, — сказал я.
— Ты чего? — спросил Костька.
— Так.
Значит, спиннинг не забыли, а оставили. И все вымыто, вычищено, и белье на постелях свежее. Сами стирали, здесь прачек или стиральных машин нет…
— Ты чего? — снова спросил Костька.
— Интересно, как они тут жили? — сказал я.
— Ну, через неделю тебя это уже не будет интересовать, — усмехнулся Короткевич.
У него манера — все время усмехаться. Он сел на кровать возле окна, потрогал руками пружины и снова усмехнулся:
— Не очень-то разоспишься…
Мне хоть немного, да повезло. На моей койке раньше спал парень огромного роста. Пружины прогнулись, и я словно бы провалился в лунку. Мне будет удобно спать. Как в люльке.
— Товарищи робинзоны, — сказал я. — Бросим на морской — кому чаек организовать, а?
— Отставить, — хмуро сказал Сырцов. Он расставлял и раскладывал в тумбочке свои вещи, зачем-то отвинтил крышку на флаконе с одеколоном и, понюхав, завинтил снова, но в комнате уже запахло как в парикмахерской. Потом сержант захлопнул тумбочку и сказал:
— Выходи строиться.
Должно быть, он хотел свою власть показать. А ему столько же, сколько и мне, только он служит второй год и кончил школу сержантов. Подумаешь, начальство!
— Товарищ Соколов, вы что, команду не слышали? Повторить?
— Бегу, — сказал я. Просто мне никак не хотелось вставать с этой кровати. Значит, чаю не будет. Уже темнеет, сейчас боевой расчет. Как всегда, трое должны быть на прожекторе и возле дизеля. Один человек — на вышку. Там всегда один. Не поговоришь. На вышку идет Эрих Кыргемаа.
Басов — на кухню.
Головня от службы свободен, и я завидую ему острой и самой черной завистью. Мне бы сейчас завалиться в эту лунку на постели да рвануть минуток шестьсот: все тело ноет, будто меня долго и аккуратно били. Это оттого, что целый день мы перетаскивали с катера мешки, ящики, коробки — продукты, запчасти, гвозди, бидоны с горючим для дизеля, даже лопаты (зачем лопаты?) — и я здорово устал.
Ничего, переживем. Эриху на вышке будет хуже. Ветерок там будь здоров, и еще по дороге Эрих опускает «уши» своей зимней шапки.
— Итак, — говорю я Костьке, — начнем первый день из предстоящих нам четырехсот шестидесяти пяти.
— Лобачевский плюс Ковалевская минус Эйнштейн, — усмехается Костька, берясь за чехол, которым накрыт прожектор. — Вот станешь академиком, и будут о тебе писать: интересную юность прожил великий ученый.
— А что? — говорю я, берясь за чехол с другой стороны. — Не исключено. По теории вероятности.
— Скажи лучше — по теории невероятности. Снимай! Двери надо пошире открыть.
Прожектор стоит в гараже на тележке, а тележка — на рельсах. Выкатить эту махину на прожекторную площадку не так-то просто. Пришлось попыхтеть, пока окаянная не сдвинулась с места. Так будет каждый день. Зато к концу службы у нас нарастут мускулы, каку Василия Алексеева. Лучшей тренировки не надо.
— Слушай, а этот остров как-нибудь называется?
— Остров Пасхи, — отвечаю я. — Тот самый.
— Серьезно же спрашиваю.
— Мадагаскар.
Я не заметил, как подошел Сырцов.
— Остров называется Кузнечный, — сказал он. — А вы долго возитесь.
— Готово, отец.
— Рядовой Соколов, я вам не отец, а сержант. Ясно?
— Ясно, батя. Только не топочи на меня.
— Еще раз — и получите наряд вне очереди.
Мне вовсе не нужен наряд вне очереди. На кой он мне, да еще вне очереди? Мне становится скучно. Вот с таким-то сержантом служить до лета! «Ничего, — говорю я себе. — Перевоспитаем. Это он на первых порах выбивает из нас гражданскую пыль. Молодой начальник всегда, как новый пиджак: сначала топорщится, потом пообомнется».
Наша техника работает как часы. «Деды», которых мы сменили, здорово ухаживали за ней. Только «машинное», где находится дизель, начинает что-то подозрительно дрожать. Сырцов врубает ток, и из черного нутра прожектора сразу вырывается синее облако. Луча я не вижу. Надо отойти в сторону или опуститься ниже, чтобы увидеть его. Синее облако рвется вперед, в темное пространство, и теряется там. Луч ведет Костька. Он «кладет» его на воду, и теперь вода высвечена на несколько километров. В синее марево врывается похожий на корабль островок с мачтами-соснами. А потом снова вода с синими гребешками над волнами.
От кожуха тянет жаром. Луч меркнет медленно, словно нехотя забираясь обратно в прожектор.
— Товарищ сержант, разрешите доложить, техника работает нормально, нарушения границы не обнаружено.
Я, конечно, говорю это так, шутки ради, а Сырцов воспринимает всерьез. Потом он уходит к дизелю. Я слышу, как по мелким камням хрустят его шаги: хруп, хруп, хруп…
— Дает прикурить, а? — усмехается Костька.
— Все пройдет, как с белых яблонь дым. Я на своем веку всякого начальства повидал.
— Ишь ты! А вообще, брат, с таким хлебнешь… Дорвался до власти.
Конечно, Костька прав. У нас на заводе не очень-то любили тех, кто корчил из себя начальство. Но здесь не завод, и мне вовсе ни к чему наряды вне очереди.
Леня Басов приготовил наутро целый обед, и это просто здорово — съесть тарелку щей и жареной картошки, а потом чай, и наконец — в люльку. Костька засыпает мгновенно. А я еще долго устраиваюсь в люльке, и вдруг оказывается, что мне не уснуть. Никак не уснуть, хоть начинай, как в детстве, считать белых слонов: один белый слон… два белых слона… три белых слона.

* * *

Здесь, в спальне, темно, окна завешены, и лишь через щелочки пробивается серый дневной свет. Я не привык спать днем. Пусть здесь темно, но я-то знаю, что сейчас день, и что-то во мне бунтует против сна. Даже усталости словно бы нет, надо же так! А мне казалось, только коснусь головой подушки, и тогда с кровати меня бульдозером не стащишь.
Да, на улице день, вернее, рассвет. Мать и Колянич уже ушли на работу. Обычно мы уходили вместе и на улице расставались. У нас было правило: сначала подойти с мамой к метро, попрощаться с ней, а потом уже — на автобус. При этом Колянич неизменно говорил: «Вперед, рабочий класс!»
Рабочим классом я стал два года назад, после страшной домашней забастовки, которую не смогли подавить мать и Колянич. Я заявил, что хватит мне ходить в школу, надоела она мне хуже горькой редьки, и я больше не намерен протирать штаны на школьной парте. Все!
К этому были две причины.
С детства я слышал разговоры о заводе, о заводских делах, привык к ним. Друзья Колянича — такие же рабочие, как и он сам, — нравились мне очень. Потом я узнавал: один стал сменным инженером; другой — заместителем начальника цеха по подготовке производства; третий ушел на партийную работу; самого Колянича назначили мастером. Работал он на «Большевике» с шестнадцати лет. Почему же он мог пойти на завод в шестнадцать, а я, пай-мальчик, должен бегать в полную среднюю?
Вторая причина была, конечно, лишь поводом уйти из школы. Меня отвергла первая школьная красавица Лия Арутюнян, и я не мог этого вынести. Объяснение было на Лийкиной лестнице. Она стояла, поглядывая на меня с нетерпеливой тоской. Я сказал Лии, что люблю ее давно, еще с прошлого года. Она пожала плечами и ничего не ответила. «Надо поцеловать ее, что ли?» — подумал я. Но, к счастью, наверху хлопнула дверь, и кто-то начал спускаться по лестнице. Я ждал, когда старик с бидончиком доберется до первого этажа. Вот тогда поцелую. «Почему ты молчишь?» — спросил я. «А разве надо отвечать?» — сказала Лия. «Надо». — «Господи, — вздохнула она, — всегда надо отвечать…»
И я понял, что не первый говорю ей о любви, и не первый торчу здесь, на ее лестнице, и не мне первому пришла в голову мысль поцеловать Лийку. Только, может быть, другие оказывались смелее и удачливее меня. Стоило мне решиться, как снова хлопнула дверь, на этот раз внизу… «Я пойду, — сказала Лия, чуть поднимая мохнатые ресницы. — По алгебре много задали». Я не стал ее удерживать. Я сел на подоконник и просидел, наверное, час.
Наверное, час, потому что в десятых классах было на урок больше, чем у нас, девятиклассников. И через час на лестнице появился Ковалев — абсолютный чемпион района по шашкам среди юношей; длинный и белесый, как мороженый судак. Он поглядел на меня прозрачными глазами и спросил: «Ты курица?» — «Это почему же?» — «Лийку высиживаешь». — И, пройдя мимо, нажал кнопку Лийкиного звонка.
Потом, уже в школе, десятиклассники, проходя мимо меня, вежливо осведомлялись, что именно я высидел из того самого подоконника? Чемпион, оказывается, был еще и трепло. Мне не хотелось больше объясняться с Лийкой. Но я решил — хватит! Пойду на завод и буду учиться в вечерней школе, как все порядочные люди.
Когда я сказал об этом своим, мать начала ходить из угла в угол, охватив плечи руками так, будто в квартире трещал мороз. Впрочем, это не мешало ей говорить о том, что я хочу остаться неучем, и что у меня нет никакого самолюбия, и что я выбираю путь наименьшего сопротивления, потому что она точно знает — в вечерних школах требования не такие, как в обычных. Мама у меня всегда все знает совершенно точно!
— Погоди, — перебивал я ее. — А как же Колянич? Тоже неуч, да? Он когда пошел на завод?
— Было другое время, другие обстоятельства, — возражала мать. — Ему нужно было помогать семье. А ты сыт, одет, в тепле.
— …Отдельная квартира, телевизор, — подхватил я, — холодильник, пылесос, абонемент в филармонию.
— Как ты разговариваешь со мной?!
— Я не разговариваю, а перечисляю. Ты просто не хочешь понять, что я не ребенок и морально не школьник.
Во! Мне здорово понравилось это «морально не школьник». Сразил наповал. Мать даже остановилась и начала разглядывать меня так, будто видела впервые, и теперь пыталась догадаться, кто же этот парень?
Колянич хмурился. Потом выставил маму за дверь и спросил:
— Ну а по совести?
— Что по совести?
— Какая тебя муха укусила?
— Укусила одна, — признался я.
— У нее есть определенное имя?
— Конечно.
— Наплевать, — сказал Колянич. — Тебя еще сто раз такие будут кусать. Что ж, каждый раз бегать, что ли?
С Коляничем мне всегда было легко. Мы договорились, что я пойду на «Большевик» в его цех. Учеником сварщика. И обязательно учиться! Без всяких фокусов. Чтоб десятилетку кончить, как положено.
Когда мать снова вошла в комнату, мы с Коляничем играли в шахматы. Из пяти партий я должен выиграть одну — тогда мне положен рубль. Так сказать, материальный стимул.
Колянич — мой отчим, мамин второй муж, и очень правильный человек. Когда я был маленький, то не мог выговорить его имя-отчество — Николай Николаевич, — и у меня получалось «Колянич». С тех пор он так и остался Коляничем.
Итак, мы подвели мать к метро, помахали ей, и Колянич сказал: «Вперед, рабочий класс».
Помню, как я опешил, впервые попав в цех. Где-то высоко-высоко, под стеклянной крышей, летали голуби. Солнечные лучи падали в цех широкими снопами. Все здесь было огромно и все гремяще. Гремела какая-то страшная машина, зажав между валками толстенный лист металла, и этот лист сворачивался у меня на глазах, как бумажный. Другая машина рубила металлические листы — она-то и гремела больше всех. Колянич нагнулся ко мне и крикнул, потому что нормально разговаривать здесь было невозможно:
— Эта вот — листосгибочная, только недавно поставили, а которая рубит — это гильотина.
Потом я увидел: стоял в цехе столбик, на нем — медная чаша, и из этой чаши бил фонтанчик. Колянич нагнулся и тронул губами воду, будто сломал хрустальный столбик. Тогда я тоже нагнулся, и вода показалась мне необыкновенной, совсем не такой, какая шла дома из крана. Я только попробовал ее, и вдруг мне стало совсем легко и спокойно, будто я бывал здесь уже сто или тысячу раз.
Когда через несколько месяцев я сдал на третий разряд, в цех пришел корреспондент «Смены» и замучил меня вопросами: «А почему ты пошел на завод? А трудно работать и учиться? А кем ты хочешь стать в будущем? А что тебе понравилось здесь больше всего?» Я сказал: «Фонтанчик. Больше всего мне понравился фонтанчик». Я думал, что корреспондент поглядит на меня как на тронутого, — надо же, фонтанчик ему больше всего понравился! — но корреспондент пришел в восторг, потащил меня к этому фонтанчику и заставил раз десять нагибаться и пить. Я нагибался и пил, а он фотографировал меня. «Потерпи, нужны дубли». У меня в животе было холодно и булькало, а он все снимал свои дубли.
Потом в «Смене» была моя фотография. Я в берете, лихо сдвинутом на ухо, в спецовке, нагибаюсь над струйкой воды… И тут же заметка — «Живой родник». Ровно шестьдесят восемь строчек о том, как растет молодое поколение на заводе «Большевик».
Вечером Колянич позвал меня к телефону. «Очень приятное сопрано», — сказал он. Я взял трубку, и трубка запела Лийкиным голосом: «Володя? Тебя можно поздравить? Может быть, встретимся?» Я долго слушал и молчал. «Почему ты молчишь?» — спросила Лия. «Господи, — сказал я. — Всегда нужно отвечать…» Бац! Лия положила трубку. Колянич сидел на диване и читал газету. Я пошел к двери, и Колянич что-то пробормотал. Я не понял: «Что?» — «Кажется, муха улетела», — повторил он.
Конечно, улетела! Дурак я был набитый! Да и не очень-то я был влюблен в Лийку. Вот Зоя Рыжова — совсем другое дело.

[admin]

Ранней весной наш дом одели в леса, и мама говорила, что теперь ни в коем случае нельзя открывать окна. А мне было забавно, что мимо наших окон проходят люди.
Я подхватил ангину и сидел дома с перевязанной шеей. Люди ходили за окнами и о чем-то разговаривали. Вдруг прямо передо мной, по ту сторону окна, оказалась девчонка в перемазанном ватнике и платке. Она приставила к глазам руки, как бинокль, и почти прижалась к стеклу, чтобы увидеть, есть кто-нибудь в комнате или нет. Увидела меня и замахала рукой, закрутила пальцем, но я ничего не понимал, тогда она постучала по форточке.
— Чего тебе? — спросил я, открыв форточку.
— У тебя телефон есть?
Тогда я влез на подоконник, дернул верхнюю задвижку, потом нижнюю, повернул ручку… Затрещала бумага, которой было оклеено окно, зашуршала, выпадая, вата.
— Тебе звонить, что ли? Влезай. У нас бесплатно. Она спрыгнула в комнату и увидела мою забинтованную шею.
— Хвораешь?
— Вот еще! — фыркнул я. — На соревнованиях погорел. До самого финала дошел, и не повезло.
Она понимающе кивнула: самбо?
— Фехтование, — махнул я рукой. — Выпад рапирой, ну вот и…
Тут я поморщился. Надо было соглашаться на самбо. Она ведь сама подсказала мне лучший вариант для вранья. Должен же остаться от рапиры хоть какой-нибудь след.
— Ладно, давай звони, — сказал я.
Но девчонка не спешила. Она оглядела комнату и кивнула на большой портрет Хемингуэя.
— Это твой дедушка?
Я покровительственно похлопал ее по плечу:
— Иди, иди, звони, пигалица. А это знаменитый американский писатель, стыдно не знать.
— Подумаешь, — пожала она плечами, — как будто бы ты все знаешь! А кто такой Мшанский, знаешь?
Я не знал, кто такой Мшанский, но, поскольку девчонки обычно влюблены в киноартистов, ответил с полной уверенностью:
— Артист.
Теперь уже усмехнулась она и, набирая номер, ответила:
— Точно! Еще какой артист!
— Мне Мшанского, — сказала она в трубку. — Это вы, товарищ Мшанский? Это я, Рыжова. Что же получается, товарищ Мшанский?
Он что-то говорил ей, а пигалица Рыжова слушала и морщилась:
— Да знаю я все эти песни наперед! Я не грублю, я дело говорю. Механика еще вчера обещали прислать, а у нас и сегодня подъемник стоит. Раствор прислали — кисель какой-то…
Она бросила трубку, и я поглядел, не сломалась ли та.
— Извини, пожалуйста, — сказала Рыжова. — Действительно, артист. Ничего, я из него душу выну.
И пошла к окошку. Я остановил ее. Пигалица глядела на меня снизу вверх, а я стоял перед ней со своей забинтованной шеей и не хотел, чтобы она уходила.
— Что у вас там случилось? — спросил я. — Может, помогу?
— Ты?
— Ну, я.
— Подъемный механизм заело.
— Это мигом.
Я надел куртку, схватил молоток, клещи, отвертку и полез за Рыжовой через окно, чинить подъемный механизм. Вот спасибо тебе, подъемный механизм, что ты вовремя испортился! И молодчина ты, дорогой товарищ Мшанский, что не прислал механика.
Повреждение было — раз плюнуть: соскочила малая шестерня — разболталась ось, на которую она была посажена. Работы — на десять минут. Но я нарочно провозился добрый час. Зато узнал, что Рыжову зовут Зоя и что она бригадир комплексной молодежной бригады. Вот тебе и пигалица!
— Ну как? — спрашивала она, подходя через каждые три минуты.
— Сделаем! — отвечал я, постукивая по шестерне. Когда наконец все было готово и ящик с раствором пополз наверх, Зоя спросила:
— Ты как? На общественных началах или выдать на маленькую?
Она стояла, склонив голову, и глаза у нее были черт знает какие ехидные. Нет, они были очень красивые — серые, в мелких лучиках. Я видел в них самого себя, в беретике и с этой дурацкой повязкой на шее. Повязка была особенно хорошо видна.
— На общественных, — сказал я. — А ты чего сегодня вечером делаешь?
— Ого! — удивилась она. — Да ты, оказывается, шустрый парень. Сегодня я иду в театр.
— А завтра?
Зоя пожала плечами и сказала, что заглянет завтра в окошко.
Она полезла по ступенькам и уже с третьего этажа крикнула:
— Соколов! Слышишь, Соколов? В следующий раз бюллетень подальше убирай. Понял?
Я стоял, красный, как помидор. Бюллетень лежал рядом с телефоном, и там было ясно написано: фолликулярная ангина. Конечно, можно было крикнуть, что я вовсе не Соколов и что это не мой бюллетень.
Назавтра Зоя постучала в мое окошко и крикнула:
— Как себя чувствуешь, д'Артаньян?
Я открыл окно и сказал:
— Заходи.
Зоя засмеялась и щелкнула меня по носу — вот так, запросто, взяла и щелкнула, как котенка.
— Лежи и выздоравливай, — сказала она. — Чао!
Какое там выздоравливай! Я ждал Зою внизу, ждал в комнате, когда она заглянет и крикнет: «Как себя чувствуешь, д'Артаньян?» Она смеялась и убегала от меня. Но все-таки я ее дождался. Сказал, что скоро ухожу в армию. Попросил разрешения писать. Она пожала плечами — пожалуйста, и дала свой адрес: общежитие строителей, комната 12… Чао!

* * *

Нет, это было еще не все.
Мать, конечно, обнаружила открытое окно и начала набирать обороты. Колянич поглядывал на меня, все понимая, но побаиваясь, что солидарность со мной может ему дорого обойтись. Когда я выздоровел и мы шагали к автобусу, он не выдержал и спросил: «Кажется, на этот раз муха влетела в окно, а?» — «Ты догадливый, — кивнул я. — Шерлок Холмс, а не мастер участка. Только, надеюсь, ты не станешь обсуждать это с мамой? Должны же у мужчин быть свои секреты?»
Конечно, я не выдержал и в первый же выходной пошел в общежитие, выклянчив у Колянича его замшевую куртку. Куртка была мне великовата, но зато я знал, что ни у кого больше такой нет. Еще у меня был с собой транзистор. Я носил его в заднем кармане брюк, как один парень из какого-то фильма. Идешь — и сзади то музыка, то футбольный матч, то литературная передача.
Перед входом в общежитие стояли и курили ребята. Должно быть, наплясались и вышли остыть на ветерке, потому что все они были без пальто, а танцующих я увидел через окна первого этажа. «Это что за кадр?» — услышал я за спиной. «Не знаю…»
Я вошел в вестибюль, и вахтерша даже не поглядела на меня. Музыка доносилась из глубины коридора, и я пошел на нее.
Здесь, в маленьком зале, было тесно и душно. Я стоял у стены, искал глазами Зою и увидел наконец. Она отплясывала с каким-то парнем, и он мне сразу же не понравился — у него были усики и бачки, похожие на две сосиски, прикрепленные к щекам. Пижон. Я глядел не на Зойку, а на этого парня с «сосисками» на щеках и думал о том, что находят девчонки в таких волосатиках?
Зоя увидела меня.
Когда танец кончился, она подошла (волосатик следом) и протянула руку:
— Д'Артаньян? Попрощаться пришел?
— Нет еще, — ответил я. — Просто так.
— По пути? — сказала Зойка. И я согласился:
— Да, шел вот и заглянул по пути. А здесь, оказывается, танцы, так что не буду мешать.
Я хотел повернуться и уйти, но Зойка удержала меня за рукав Коляничевой куртки.
Мы вышли на улицу. Зойка держала меня под руку. Те парни все еще стояли и курили, и я снова услышал за спиной: «А, еще один Зойкин воспитанник!» Зойка тоже услышала и обернулась.
— Вот что, мальчики, — сказала она. — Вернусь — поговорим.
Я подумал: «Ну и ну! А я-то уж приготовился драться».
Парни сразу заткнулись и только глядели нам вслед.
— Они тебя боятся? — спросил я.
— Меня все боятся, — ответила Зойка.
— Я не боюсь.
— Это временно, — успокоила она меня. — Потом тоже будешь. Погуляем немного?
Мы шли по Московскому проспекту, спешить нам было некуда. Зойка держала меня под руку, и мне больше ничего не требовалось. Я даже забыл включить свой транзистор. Временами мы поглядывали друг на друга. С чего это я буду ее бояться?
— Знаешь, — сказал я, — пойдем ко мне? Есть клубничное варенье.
— И мама, и папа, и бабушка… — подхватила Зойка.
— Бабушки нет, — вздохнул я, — Она погибла на войне, в партизанском отряде.
— Помни про свой бюллетень, — сказала она.
Но на этот раз я не врал: моя бабушка действительно погибла в партизанском отряде. Тогда ей было меньше лет, чем сейчас маме. У нас хранится газета со статьей «Подвиг разведчицы», и бабушкин орден Отечественной войны, и ее последняя фотография, где она с автоматом и в папахе.
— Нет, — вздохнула Зойка. — Не пойду. Понимаешь, я знаю, что это жутко нехорошо — завидовать. И ничего не могу с собой поделать. Всегда завидую, когда вижу кого-нибудь с матерью и с отцом. Я ведь детдомовская… Ты этого не поймешь. Ты считаешь, что в жизни иначе не может быть: мать, отец, свой дом — все на месте. А у меня никогда не было своего дома, и…
Она не договорила и отвернулась. А я не знал, что ей сказать. Просто я не переживал ничего подобного.
Конечно, можно было бы зайти куда-нибудь в кафе, и деньги у меня были, — Зоя воспротивилась. Ей нравится ходить. Ходить, смотреть на прохожих, разговаривать.
— С кем ходить? — спросил я. — С этим волосатиком?
Она рассмеялась. Нет, с ним она не ходит. Это он ходит за ней. Надоел, ужас! Два раза предложение делал. А разве можно выйти замуж без любви? Нет уж, если она и выйдет, то лишь тогда, когда почувствует: вот без этого человека жить нельзя.
— Тебе сколько лет? — спросил я.
Зое было девятнадцать — на год больше, чем мне. И я мог не врать, что мне двадцать или двадцать один; она ведь видела мой бюллетень, а там все сказано. Я был для нее просто мальчишкой. Я знаю, что в восемнадцатилетних ребят почти никто не влюбляется. Наверно, надо быть хотя бы чемпионом по шашкам, чтобы в тебя влюбилась ровесница. И даже роскошная замшевая куртка Колянича с «молниями» на карманах не сможет помочь.
Я и не заметил, как Зойка учинила мне форменный допрос. Ее интересовало все: и как я учился, и какие у меня отношения с Коляничем, и что я думаю о будущем. Впрочем, я отвечал охотно. Учился прилично; Колянич — мировой мужик; будущее — служба. И вдруг: «А ты любишь свою работу?» И вовсе не потому, что я не знал, как ответить (мне хотелось ответить как-нибудь особенно красиво, чтобы она поняла, что я не просто скучный работяга, который отдает заводу свою смену, а там хоть трава не расти), я ответил не сразу. Я шел, подбирая слова, а они как на грех не появлялись, и в этот момент я казался сам себе дурак-дураком. Потом я подумал, как обо мне думает сейчас Зоя, и от этого стал еще глупее, и мог выговорить только: «Еще бы!» Очень «глубокий» ответ получился у меня, черт возьми! Но Зоя была серьезна.
— Знаешь, — сказала она, — если при мне какой-нибудь человек начинает ругать свою работу, он для меня потерянный. Он также и собственную жену может ругать, или мужа, и ребят… Словом, работу нельзя ругать. Это все равно что хлеб выбросить. Ты так считаешь?
Я просто не задумывался над этим. И, конечно же, не раз слышал от ребят в цехе, что работа не по ним, — эти ребята приходили и уходили, и никто не вспоминал их потом, даже фамилии тут же улетучивались из памяти. А ведь наверняка Зойка права, и эти «птички-перелетки» действительно не очень симпатичные люди: ищут, чтоб работа полегче, а тугриков побольше. Но почему же я сам не задумался над этим, хотя всего на год моложе Зойки?
И вдруг маленькая девушка, которая держала меня под руку, показалась такой взрослой и такой умной, что я только и смог пробормотать в ответ: «Не знаю».
— Ты вообще, наверное, мало задумываешься? — сказала Зойка. — А разве можно жить и не думать? Зачем человек живет? Для кого живет?
— Ну, — усмехнулся я, — это как темы для школьного сочинения. Тебе бы учительницей быть.
Зоя выдернула руку, словно обидевшись.
— Я и так почти учительница. Бригадир все-таки.
И пошла, пошла выговаривать мне за то, что я мало думаю. Я не оправдывался и не перебивал ее. Мне самому было интересно. Второй раз мне говорили примерно то же самое. Похожий разговор был однажды с Коляничем. Не то чтобы он сердился на меня, вовсе /нет! Просто ни с того ни с сего спросил: «Вовка, хочешь быть хорошим человеком?» — «А я разве плохой?» — «Ты еще никакой». Я малость обиделся. Даже в газетах пишут, что маленький ребенок — уже личность, требующая к себе уважения. А я дорос до усов, и «никакой»? Колянич почувствовал, что я надулся, и обнял меня: «Хороший человек, Вовка, это тот, который живет не для себя, а для других. Усек?» Вот и весь разговор. А теперь Зойка повторила почти то же самое: «Для кого жить?»
Нет, я не думал над этим.
— Тебе бы с моим Коляничем поговорить, — сказал я. — У вас даже слова одинаковые.
Вдруг Зойка тихо засмеялась.
— Ну, тогда я за тебя спокойна, — сказала она. — Я думала, тебя некому учить уму-разуму. Я поехала домой. Не провожай меня. Счастливо служить.
Зойка повернулась и побежала к автобусу. Я слышал, как полы плаща хлопают по ее коленкам. Догнал ее. Все это было так странно и так непонятно мне — зачем она пошла со мной, почему так быстро убегает, или ей просто неинтересно?
— Зоя, — сказал я, — а завтра… Она не дала мне договорить.
— Слушай, Володька, не выдумывай ты ничего, пожалуйста. Будешь объясняться в любви — я посмеюсь, и все. Ну какая может быть любовь?
— Самая настоящая, — уныло ответил я.
Подошел автобус, и Зойка уехала.
Вот и все, что было. Я вспоминал тот вечер, прыгая с камня на камень, подгоняемый ветром, и вдруг каменная гряда оборвалась. Море уходило куда-то далеко-далеко, и с неожиданной остротой я впервые понял, почувствовал, что мы здесь именно затем, чтобы жить для других. Я, рядовой Владимир Соколов, стоящий сейчас на самом что ни на есть крайнем кусочке нашей страны, на этом камне; впереди — море, чужие государства и чужие люди, а за спиной все мое — и Ленинград, и мама, и Колянич, и завод, и Зойка, и мое детство, и мое будущее — все там!

[admin]

Десять дней спустя

Катер все-таки пришел.
Он болтался на волнах, подальше от камней, и мы с Эрихом еле-еле добрались до него. Эрих сидел на веслах, а я пытался ухватиться за борт катера, но набегала волна, и руки срывались. Ладони у меня были ободраны до крови. Ребята на катере изловчились, бросили конец, и лодка начала болтаться рядом с катером.
Глядеть по сторонам было некогда. Я принимал канистры с дизельным топливом, ящики с продуктами, какой-то мешок — должно быть, валенки…
— Отвезете — и возвращайтесь, — крикнули с катера. Только тогда я увидел двух офицеров. Одного я узнал сразу — комендант нашего участка. Другой был незнакомый.
Мы проскочили между камней, хотя ничего не стоило врезаться в каменную глыбу. Но Эрих все-таки лихо умел управляться с лодкой. Когда камни остались позади, я крикнул ему:
— Видел?
И Эрих кивнул.
— Начальство зря не ездит!
Действительно, зачем приехал сам комендант участка, если мы виделись с ним одиннадцать дней назад?
Тогда перед отправкой на пост нас всех пригласили в канцелярию заставы, и там мы увидели коменданта, подполковника Лободу. Построились. Сырцов доложил. И вдруг подполковник сказал:
— Садитесь. Будем знакомиться. Начнем с вас? — и поглядел на меня. Просто я сидел ближе всех. Так получилось.
Я встал (школьная привычка, но и в армии тоже полагается вставать), назвал себя и добавил:
— Рабочий, сварщик с «Большевика».
— Знаменитый завод, — кивнул подполковник. — Хорошо работали?
— Обыкновенно, — ответил я.
— На таком заводе и обыкновенно?
— Ну, норму давал. Иногда больше выходило.
— Прожекторист?
— Так точно.
— Ну что ж, — улыбнулся подполковник, — хорошо, что есть рабочий класс. А хотите, товарищ Соколов, поспорим?
Я растерялся. Комендант предлагал мне спор! Его черные глаза так и поблескивали. Ну пацан и пацан. Только седых волос много.
— Давайте спорить, что, когда вернетесь на завод, захочется вам работать необыкновенно. Не так, как раньше. А?
Я, конечно, не мог с ним спорить. Наверное, так оно и будет, чего ж тут спорить-то?
— С вами ясно, — сказал подполковник. — Вы?
Теперь встал Костька.
— Был школьником.
— И не попал в институт, — в тон ему добавил подполковник. — Куда поступали?
— В университет, на юридический.
— На чем же срезались?
— На сочинении. Восемь ошибок.
— Многовато. Вы?
Поднялся Эрих. Сказал — рыбак. Подполковник оживился. Сам, должно быть, любил рыбалку.
— Откуда родом?
— Вихтерпалу. Колхоз имени Дзержинского.
— И давно рыбачите?
— С детства.
— Ну а что ловите?
— Килька. Камбала. Летом угорь.
А я и не знал, что Эрих рыбак! Он похож на артиста, даже в военной форме. Как будто надели на артиста форму и он играет солдата. А он, оказывается, рыбак!
— Кто у вас родители, товарищ Кыргемаа?
— Отец рыбак. Дед рыбак. Все рыбаки.
— Хорошо. Теперь вы.
Встал Басов и, мучительно краснея, так, что даже слезы выступили на глазах, сказал, что он дояр. Я невольно улыбнулся: первый раз услышал о такой профессии, а подполковник снова оживился:
— Вот как? А где же работали?
Басов ответил:
— Под Лугой, в совхозе.
— Какие у вас были надои?
— Четыре тысячи. Четыре двести.
— Ого!
— Думал, больше смогу.
— Потом сможете. После службы.
Я не выдержал:
— Чего говорить об этом?
— А вы, значит, о будущем не думаете?
— Да так… — промямлил я.
Вдруг вскочил Костька:
— Незачем думать, товарищ подполковник. Мы должны охранять государственную границу и меньше думать о гражданке. Я так полагаю.
В комнате стало тихо. Костька, не отрываясь, смотрел на подполковника. Тот отвел глаза:
— Конечно, должны охранять. И хорошо охранять, товарищ Короткевич. Но разве при этом нельзя думать о будущем? Здесь вы пробудете полтора года, а впереди — вся жизнь.
Мне стало жалко Костьку: попал парень впросак из-за меня. Надо выручать. Я поднял руку — разрешите?
Подполковник кивнул. У него все время было веселое лицо: видимо, ему нравилось, что мы так разговорились. Я сказал, что Костька, то есть рядовой Короткевич, в чем-то здорово прав и мысли о гражданке только будут отвлекать в сторону. Теперь главное — служба и две ее заповеди. Подполковник удивленно поднял густые брови. Должно быть, не понял, какие заповеди?
— Ну, наши, солдатские, — начал выкручиваться я, сообразив, что брякнул не то, но было уже поздно.
Подполковник снова спросил:
— Какие же заповеди?
Хочешь не хочешь, пришлось ответить:
— Так ведь знаете, как у нас говорят: «Все полезно, что в рот полезло» — это первая, а вторая: «От сна еще никто не умирал».
Подполковник перестал улыбаться, а у Лени Басова глаза сделались страдальческими, и глядел он на меня так, как будто видел человека, зашедшего ненароком в клетку к тигру.
— Н-да, — сказал подполковник, — странный у вас, прямо скажем, юмор.
А мне легче было провалиться на месте. Вот брякнул, так брякнул! У меня всегда так: сначала скажу, потом подумаю. Так хорошо начался этот разговор, а теперь подполковник даже забыл поговорить с Головней и встал. Мы тоже вскочили. «Служить вам будет нелегко… Дорожите дружбой… Помните, что вы на границе…» — эти слова проходили мимо меня, потому что я стоял и знал, что продолжаю краснеть, как помидор. А ведь только что смеялся про себя, когда краснел Басов.
— Можете идти. Сержант Сырцов, останьтесь, пожалуйста.
О чем они говорили там, я не слышал, но голову могу дать на отсечение — обо мне. Дескать, особенно приглядывайте за этим Соколовым. Разболтанный парень. Вероятно, я был прав в своих предположениях, потому что Сырцов с того дня начал придираться только ко мне одному.
Сейчас за комендантом и вторым офицером пошел один Эрих. Больно уж хлипкой была наша лодка — четверых ей трудно поднять. А я потащил канистры на склад — вовсе ни к чему торчать на глазах у начальства после той истории. Конечно, комендант не забыл мой юмор за эти одиннадцать дней. Но зачем они все-таки приехали?
Их было даже не двое, а трое: третьим оказался сержант-радист с «Соколом», и через раскрытые двери склада я видел, как он сразу же вытянул антенну, поставил рацию на камень и начал что-то говорить в телефон. Эрих вытаскивал на берег лодку. А катер повернул и, переваливаясь с боку на бок, как утка, начал медленно уходить. Значит, гости останутся здесь надолго?
Я подождал, пока офицеры, а потом и сержант уйдут в дом, и окликнул Эриха:
— Слушай, чего они сюда приехали?
Эрих пожал плечами. Он не любил много говорить. Как-то я спросил у него, верно ли, что в эстонском языке четырнадцать падежей, и он сказал — пятнадцать.
— Тогда я знаю, почему ты такой неразговорчивый, — сказал я. — Боишься запутаться в падежах.
Конечно, откуда ему знать, зачем прибыло начальство? Но я-то железно уверен, что это неспроста. Добро бы у них лодочки с собой были, тогда все ясно и понятно. А у них радист, хотя у нас свой есть — Головня — и своя рация.
А теперь ясно и понятно, что в первую очередь они пожалуют на прожектор. Я был спокоен, там у нас порядочек — не подкопаешься. Все эти дни Сырцов ходил за нами, как надзиратель, и душу выматывал — хорошо ли мы ухаживаем за техникой? А когда третьего дня я начал разбирать дизель-генератор, он стоял надо мной и спрашивал, как на экзамене, почему дизель-генератор положено ставить на техосмотр через каждые пятьдесят часов работы? Зачем промывать фильтры, регулировать клапаны, осматривать проводку? Нет, у нас с техникой все в ажуре, пусть проверяют.
Гости разместились в бане. Подполковник сказал, что незачем нарушать нашу привычную жизнь, а потом взял наш спиннинг и пошел вместе с майором ловить рыбу.
— Ты знаешь, зачем они приехали? — спросил я Сырцова.
— Не успели доложить, — буркнул Сырцов.
— Темнишь, отец!
— Хватит, — оборвал он меня. — Наряд вне очереди за «отца».
— Ты чего расшумелся?
— Повторите, что я сказал?
— Ну, наряд вне очереди, — повторил я — Спасибо большое.
У Сырцова по скулам заходили желваки. Ладно, лучше не спорить и не заводить его, потому что по логике за одним нарядом вне очереди вполне может последовать второй. Я сделал налево кругом и пошел на прожекторную. Посижу там в одиночестве. Спать мне еще рано: мы с Костькой ложимся в шестнадцать и встаем в девятнадцать — три законных часа перед службой. Костька был там и старательно вытирал кожух прожектора тряпками.
— Ты чего? — удивился я. — Сырцов приказал?
— По своей инициативе, академик, — усмехнулся Костька. — Соображать надо. Начальство видел? То-то же!
«Что ж, все правильно, — подумал я. — Давай три, а я пошел спать». Я шел и думал, что все-таки Костька здесь, конечно, самый интересный парень. Леня Басов — мальчишечка, Костя зовет его телком. Сержант — железный человек. Эрих — молчун, а я люблю поговорить! Головню я пока знаю плохо. А вот Костьке, пожалуй, я даже завидую самую малость. Завидую, что он какой-то уверенный, — а мне как раз не хватает этой уверенности, — и тому, что он сначала подумает, а потом скажет. Совсем не так, как это бывает у меня…
Подполковник и майор поймали трех здоровенных щук, и, когда я проснулся, в спальню доносился запах жареной рыбы. Эту неделю кухарил Кыргемаа, и рыба была поджарена здорово. Я не очень-то люблю рыбу, потому что все время натыкаюсь на кости, а эта была словно бы совсем без костей. Рыбак все-таки! Что-то буду готовить я, когда придет мой черед?
Пора было в наряд, на прожектор. Костька страдальчески дожевывал рыбу, ему хотелось еще, да не было времени. Сырцов нетерпеливо подгонял нас, и вот мы стоим, я — старший — докладываю, а Сырцов глядит на часы и сыплет скороговоркой: «На охрану государственной границы… налево кругом…»
— Они, — говорит Костька, когда мы выходили из дому. Я и без него вижу, что это они: комендант и незнакомый майор стоят и курят возле гаража. Мы подходим строевым и снова докладываем, но комендант машет рукой — приступайте к несению службы, и мы с Костькой выкатываем прожектор.
Дизель-генератор запускает Костька, а я слежу, когда на щите питания прожектора дрогнут стрелки: напряжение есть. Комендант и незнакомый майор стоят сзади, за моей спиной. Мне весело, как бывало на уроке в школе, когда все выучено и больше всего на свети хочется, чтобы учитель вызвал к доске именно тебя. Пятерка в таком случае обеспечена — и ждешь, и мысленно поторапливаешь, словно гипнотизируешь учителя: ну вызови меня, пожалуйста! Зря я учил, что ли?
— Исходные? — спрашивает меня подполковник.
— Азимут 245, угол места ноль, — отвечаю я. — Поиск вправо.
Помогло! Вызвал! Пятерка! Луч рвется из кожуха, и на воде под ним возникает другой — его отражение.
Я веду луч, а офицеры за моей спиной молчат. Потом отходят в сторону и закуривают. Я вижу только два огонька, то разгорающихся, то тускнеющих в темноте, словно глаза какого-то существа, подошедшего посмотреть, что здесь делается.
Проходит час, второй, третий — они не уходят. У них бинокли, и они смотрят, смотрят туда, по лучу. Потом подполковник исчезает в темноте, и я слышу, как он лезет на вышку, где стоит МБТ — морская бинокулярная труба.
И больше всего на свете мне хочется спросить майора, зачем они здесь, но нельзя, не положено спрашивать — у меня и так наряд вне очереди, а кто знает, что за человек этот майор, еще припаяет за любопытство штуки три сразу. Ладно, мое дело маленькое.
— Петр Николаевич, идемте, — доносится из темноты.
— Все? — спрашивает майор.
— Все.
Вот теперь можно и закурить. Наконец-то можно закурить! Я не курил все эти часы, потому что в наряде курить не положено. Но если зайти в гараж и задымить втихую, со стороны никто ничего не увидит. Мы с Костькой жадно затягиваемся, и во рту сразу пересыхает — так бывает всегда, когда долго не куришь.
— Слыхал? Он сказал — все. А что все?
— Все — значит все.
Костька говорит это неожиданно раздраженным тоном, и я не понимаю почему, но думать над этим некогда. Пора снова включать прожектор.
В октябре светает поздно. Сначала сквозь серую пелену проступают верхушки деревьев, потом свет как бы опускается ниже и ниже, и из темноты появляются прибрежные камни, похожие на тяжелых морских зверей, выползающих на сушу. Мы закатываем прожектор обратно в гараж и долго вытираем его досуха. Он мокрый, хотя дождя не было. И куртки у нас тоже мокрые, и сапоги мокрые, будто мы побывали в воде и не успели просохнуть.
А сейчас домой — и спать; усталость чувствуется здорово — все-таки я еще не привык к этой совиной жизни. Трудно не спать десять ночей подряд. Потом-то, конечно, привыкну, зато, наверно, так же трудно будет отвыкать.
Мы входим в дом на цыпочках, чтобы не греметь. Но намокшие, разбухшие сапоги все равно гремят. Я открываю дверь. За столом сидят комендант, майор и Сырцов и молча смотрят на нас. В тусклом свете лампы их лица, как в кино — черно-белые.
— Товарищ подполковник, докладывает старший наряда рядовой Соколов (это я произношу сдавленным голосом: там, за другой дверью, спят ребята). За время несения службы нарушения границы не обнаружено.
Он кивает. А я-то думал, спят себе офицеры. Чего им не спится?
Свои автоматы мы разрядили еще на улице, и Сырцов прячет рожки с патронами в железный ящик. Можно снять куртки. В доме тепло, и чайник посвистывает. Только как-то неловко садиться за стол, когда тут же подполковник и майор. Но комендант подвигается на скамейке, освобождая нам место.
— Отогревайтесь. Устали?
— Не очень, товарищ подполковник.
— Ну если не очень…
Он не договаривает, и только тогда я вижу лицо Сырцова. Оно и так сердито, а сейчас совсем как у дикого человека. Может, это свет виноват? Нет, Сырцов глядит то на меня, то на Костьку, выставив свой квадратный подбородок. Когда я вижу подбородок нашего сержанта, мне всегда кажется, что кто-то выдвинул его, как ящик из комода, и забыл задвинуть на место.
— Ничего, товарищ подполковник, — успеют выспаться, — яростно говорит Сырцов, и «ящик комода» выдвигается еще больше. Тогда я начинаю что-то соображать. Соображаю, что на столе лежит не клеенка, а карта. И что сейчас нам будет не до чая и не до теплой постели.
— Значит, нарушения границы не обнаружено? — спрашивает подполковник. Я только киваю. Во рту у меня словно пустыня Сахара. Но я уже знаю, что нарушение было, было, и мы прохлопали его — об этом вовсе не трудно догадаться.
Комендант подвинул лампу и кивнул на карту.
— Найдите вашу прожекторную. — Я нашел сразу. — А теперь скажите, где у вас неконтролируемое пространство?
— За этим островком, — выпаливает Костька. Действительно, прямо перед нашей прожекторной — островок, тот самый, похожий на корабль с мачтами-елками.
— А еще?
Костька глядит на меня, как школяр, мучительно дожидающийся подсказки. А я быстренько прикидываю в уме: полный поворот прожектора — сто восемьдесят градусов. Но справа от нас — длинный мыс, потом каменистая гряда, примерно с четверть прямого угла. Стало быть, неконтролируемое пространство — еще двадцать с лишним градусов справа.
— Правильно. Так вот, этой ночью проведено условное нарушение границы. Лодка подошла со стороны моря к тому острову и прикрылась за ним от прожектора. Потом проскочила за мыс, добралась до материка и только там была обнаружена пограничниками. Понимаете? Лодка прошла мимо вас со стороны моря.
— Этой ночью? — недоверчиво спросил я.
— Да. Шесть часов назад.
— Как же так? Ведь мы делали все, как учили…
У меня даже сердце зашлось. А ну если б это было не учебное, не условное нарушение, а настоящее? Впрочем, и от этого, от учебного, тоже будет несладко.
— В том-то и дело, что «как учили». Учили-то вас правильно, а вот применили вы свои знания неправильно.
Я не сдавался. Когда мы принимали прожекторную, нам было передано и расписание, утвержденное начальством. Значит, и те, кого мы сменили, тоже несли службу неправильно? Подполковник согласно кивнул: да, неправильно. Тут уж я совсем перестал что-либо понимать. Значит, все время какой-то участок границы оставался неприкрытым?
— Не совсем так, — сказал комендант. — Нарушение все-таки было обнаружено там, на материке. А теперь смотрите.
Он вынул из планшета узенькую голубую полоску бумаги, похожую на луч. Приколол этот луч острым концом к той точке карты, где был наш прожектор. Повел его медленно по карте, не отрывая глаз от часов.
— Нарушитель в лодке, скрывшейся за островком, имеет в запасе ровно восемнадцать минут, чтобы сделать бросок за мыс Кузнечного острова — из одной неконтролируемой зоны в другую. Теперь вам ясно? Вот эта линия (он взял красный карандаш и провел им резкую черту) и называется наиболее вероятным направлением движения нарушителя.
— Значит, — неуверенно сказал Сырцов, — надо начинать вести луч справа налево, а потом еще раз возвращаться и просматривать эту зону?
— Нет, — сказал я.
Подполковник подвинул мне карту.
— Что же вы предлагаете?
— За сколько времени лодка пересекает это пространство?
— Минут четырнадцать.
— Значит, надо вести луч, как обычно, а потом неожиданно возвращаться. Словом, делать так, чтоб этот район просматривался как можно чаще.
— Правильно, — сказал подполковник и, как мне показалось, с удивлением. — Умеете мыслить! И учтите, я вас ни в чем не виню. Это не ваше упущение и не ваша ошибка, но в будущем…
Я понял, что в будущем нас ожидают не очень-то веселые деньки. Конечно, подполковник проведет не один и не два учебных прорыва. И за малейшую оплошку с нас взыщут — будь здоров! Нет, не зря я думал, что начальство, да еще со своим радистом, пожаловало не случайно. И Сырцов наверняка знал — зачем. Знал и помалкивал, а ведь мог бы шепнуть, черт возьми! Ну намекнуть хотя бы.
Костька, который все время испуганно молчал, вдруг оживился, услышав, что это не наше упущение и не наша ошибка.
— Теперь-то у нас будет железно, товарищ подполковник, — сказал он. — Щепку мимо не пропустим.
И опять я увидел, что подполковник поморщился от Костькиных слов — так, еле заметно, но я заметил все-таки, а Костька не заметил и встал такой торжественный, такой сияющий, что хоть сейчас снимай с него портрет на обложку «Огонька».

[admin]

Уж эти еноты…

Ничего не скажешь — задал мне Сырцов работенку: собирать мох. Надо было натаскать мешков десять, не меньше, и проконопатить им все щели между бревнами, утеплить дом. Можно подумать, что я знаю, как это делается. Ну, положим, собрать и принести мох — дело нехитрое, а потом как? Выручил меня Леня Басов.
— Ты нож возьми, — посоветовал он. — Приложишь мох — и заделывай в щель ножом. Проще простого. Я помогу.
— Ни-ни, — сказал я. — У меня наряд вне очереди.
— За что? — удивился Леня.
— Сержанта отцом назвал. Разобиделся папочка!
— А зачем ты так? — очень тихо спросил Леня. — Сержант — он сержант и есть. Или уж по имени хотя бы…
— Ступай с миром, телок, — сказал я. Леня покраснел и никуда не ушел. Он стоял, глядя себе под ноги — небольшого роста, худенький, пунцовый, будто перед объяснением в любви, и я фыркнул — до того он был смешной.
— Зря ты, Володька, — так же тихо сказал он. — Нам здесь ссориться никак нельзя. Полтора года вместе прожить — шутка ли! А ты и Костя — оба какие-то…
Я опешил. Вот тебе и на, критика в натуральном виде. И кто, главное, выступает? Тихий Леня Басов! Хорошо, что Костьки нет поблизости, он бы ответил… Мне же было просто интересно, чего там недоговорил Басов, и я спросил:
— Какие же мы оба?
— Как аристократы. Все в сторону да в сторону. И разговариваете вы как-то… обидно. Костька меня телком назвал, а ты повторяешь.
Мне стало жалко Леню. Видно было, ему стоило труда высказать свою, такую маленькую обиду. А я вовсе не хотел его обижать. Мне просто трудно с ним, как трудно взрослому с ребенком, а он и впрямь похож на ребенка, которого по нелепой случайности призвали на военную службу, да еще в погранвойска. Он все делает охотно, с крестьянской неторопливостью, особенно то, что напоминает ему о доме; колет дрова, топит печь, подметает, а теперь вот — готов конопатить вместе со мной щели. И обида у него тоже ребячья. Была бы у меня в кармане конфета, достал бы и дал ему. Но конфеты нет. Остается одно: хлопнуть Леню по плечу и сказать:
— Ладно, брат, не дуйся на меня. Бывают же у людей паршивые характеры? Исправимся.
Он улыбнулся, ушел в дом и вернулся с двумя кухонными ножами.
— Так-то быстрей, — сказал он. — А то мне личное время девать некуда.
Нам действительно некуда деть свое личное время. На полке, сколоченной ушедшими «дедами», стоит всего два десятка книг: уставы и направления, а из художественной литературы — пятый том сочинений Горького, сборник стихов Прокофьева, и еще — «Загадки египетских пирамид». Сырцов говорит, что нам должны привезти библиотечку, но пока мы уже все книги прочитали. Стихи я не люблю, зато Леня не расстается со сборником Прокофьева. «Загадку пирамид» уже неделю мусолит Головня, на очереди Эрих и Костька, потом я.
Правда, есть еще газеты — за десять дней. Но газеты были прочитаны сразу же. Эрих даже нашел в «Комсомолке» знакомого — там была целая статья об одном знаменитом эстонском рыбаке.

* * *

…Десяти мешков не хватило, и мне снова пришлось идти в лес. Собственно, лес начинался сразу же за баней, но до седых мхов нужно шагать минут десять. Я шел, сшибая ногами трухлявые, раскисшие сыроежки — последние грибы этой затянувшейся осени, и не сразу уловил какое-то движение. Что-то метнулось в сторону, и я увидел убегающего зверька, небольшого, толстого, неповоротливого, и побежал за ним. Зверек юркнул в кусты и исчез; напрасно я обшарил все кругом — его не было. Смылся. Но в воздухе стоял острый запах псины, такой непонятный здесь, на острове, где не было ни одной собаки.
Пришлось плестись дальше за мхом. Вернувшись, я рассказал Лене о зверьке, и он улыбнулся.
— Это енот. Знаешь, сколько их развелось? Ты что, никогда не видел енотов?
— Они, между прочим, в Летнем саду не водятся.
Енот так енот; через минуту я и думать забыл о нем. У меня еще оставалось время на письма. Только доложу Сырцову, что работа выполнена. Не то опять придерется. А письма надо писать сегодня, потому что катер теперь ходит каждый день. Кончились ветры, вода стала гладкой, вот нам и забрасывают все, что можно забросить до зимы, до прочного льда. В основном — дизельное топливо, потому что наш АДГ-12 жрет два с половиной литра в час.
За столом корпел над письмом Сашка Головня.
Я думал, он украинец, фамилия у него все-таки украинская, но он новгородский, и говорит по-новгородски — «об этим…», «так уж получилося…». Я спросил его:
— Кому пишешь? Девчонке?
Он покачал головой:
— Нет, одному капитану милиции.
— Дружку, что ли?
И опять он покачал головой, будто отмахиваясь от меня, как от мухи:
— Не дружку, а другу — чувствуешь разницу? Самому близкому человеку.
— Ну да, — сказал я, — так уж и самому! А мать с отцом?
Он не ответил, и я понял, что причинил Сашке боль, значит, было в его жизни что-то такое, чего я, разумеется, не знал. Опять это мое дурацкое бездумье! Как будто если у меня есть мать и Колянич, то у всех кругом должно быть то же самое.
— Извини, — сказал я. Второй раз за сегодняшний день мне приходилось просить прощения.
— Ничего, — ответил Сашка.
— Они что у тебя… умерли?
— Нет, отец жив. Так уж получилося… И не хочу говорить об этом.
Он снова начал писать, и я отвел глаза, потому что случайно прочитал одну строчку: «…за все, за все Вам всегда буду…» Врет он! Так друзьям не пишут. На «вы», да еще с большой буквы.
Я быстренько написал матери и Коляничу: здоров, погода так себе, новостей никаких, пришлите теплые перчатки. Зойке нужно было писать совсем иначе. Я начал с природы и пошел, и пошел наворачивать, какие штормы гремят здесь и какие суровые места — камни да сосны, — и всадил даже запомнившуюся из какой-то газетной заметки фразочку: «Кажется, здесь не может существовать жизнь, но человек оказывается сильней стихии». Это у меня очень здорово получилось. А что дальше?
Я поднял глаза и заметил, что Сашка смотрит на меня.
— А ты девушке пишешь — точно.
— Ну, предположим.
— Трудная работа! Смотри, ручку сгрызешь. Хорошая у тебя девушка?
— Ничего. Красивая.
— Я не о том… Я спрашиваю, хорошая?
Мне показалось, что Сашка спросил это с какой-то тоской и желанием услышать — да, очень хорошая. Конечно, Зойка хорошая девчонка, я был уверен в этом. Только зачем ему знать, хорошая она или нет?
— А тебе-то чего?
— Так… Ты ее любишь?
Вот чудило. Раз девчонка имеется, стало быть, люблю. Сашка сидел, стиснув пальцы рук, будто ему было холодно. И опять мне показалось, что этот здоровенный, широкоплечий парень с круглым лицом прошел через что-то такое, чего я еще не понимаю — иначе откуда эта тоска и в глазах, и в словах?
Наверно, если б это было простым любопытством, то я наврал бы Сашке с три короба, расписал ему про мои отношения с Зойкой. Но это было не любопытство и не просто разговор от нечего делать. До меня начало что-то доходить. Смутно, но все-таки доходить, потому что такая уж у меня голова замедленного действия.
— Не знаю, — сказал я. — Ну, виделись мы с ней всего четыре раза. Вот, про природу пишу… А тебе что, писать некому? Ну, в смысле девчонке?
Сашка ответил не сразу. Он словно раздумывал — продолжить ему этот разговор или нет. Или ему было просто тяжело продолжать.
— Некому, — сказал он наконец и словно бы оборвал сам себя. — Ладно, не буду тебе мешать.
Он встал, забрал свое письмо и вышел. Значит, не хотел поговорить со мной по душам. Жаль. Конечно, это его личное дело, но все равно жаль. Кажется, ничего парень.
А что писать Зойке дальше?
«…Ты спрашиваешь, как мне служится, с кем мне дружится? Служба нелегкая, а без дружбы нельзя.
Пропадешь без этого. Есть у нас такой Костя Короткевич, с ним дружу больше. К остальным еще приглядываюсь. Вот только что был разговор с Сашей Головней. Ему, оказывается, и переписываться не с кем. У него была в жизни какая-то история, не знаю пока какая, но он немного странный. Даже расспрашивал про тебя, какая ты, хорошая или плохая. Конечно, я расхвалил тебя, как мог…»
Поспать перед нарядом не удалось. Пришел катер, и все мы, кроме часового на вышке, до вечера занимались разгрузкой. Эрих и я по-прежнему на лодке, остальные работали на берегу. Ящики с первыми посылками ждали нас на камне — с надписями химическим карандашом или чернилами на верхних фанерках… Пожалуй, я даже не успею раскрыть свою. Чего мне там наворотили? Просил же — ничего лишнего. А мать наверняка всадила туда банку с вареньем.
Посылки были всем, кроме Сашки, и мне стало как-то не по себе. Когда мы вернулись в дом с этими посылками, Сашка сказал, что он пойдет подменить на вышке Лёню Басова.
— Через сорок минут, — остановил его Сырцов. — Давайте-ка по яблочку.
Он сшиб фанерную крышку со своей посылки, и в комнате сразу же запахло яблоками. Словно там, в ящике, был целый сад и добрый хозяин впустил нас туда.
— Антоновка, — объяснил Сырцов. — У нас пять яблонь, батя посадил. Я писал — еще пришлют.
Мы взяли по яблоку. Мне досталось с ушибленным боком, и это было здорово: именно там, под тонкой кожурой, накопился сок, который так и брызнул, едва я дотронулся до яблока зубами. Мы стояли возле стола, вгрызались в яблоки, и Сырцов довольно улыбался, глядя на нас.
Я спохватился первым — и крышка с моей посылки полетела вслед за сырцовской. Так и есть: брусничное варенье (ах, мама моя, мама!), копченая колбаса, три банки шпрот, сигареты (это уже Колянич покупал) и конфеты.
— На полку, — сказал я. — Освоим, я думаю.
— Освоим, — согласился Сырцов, дожевывая яблоко. — Берите по второму.
Я думал, в посылке Эриха будет рыба. Какая-нибудь соленая лососина или маринованные угри. Черта с два! Ему прислали теплую тельняшку, свитер и толстенные шерстяные носки. Костька усмехнулся:
— У нас с Эрихом одинаковые вкусы, могу угостить вас тем же. Спасибо, сержант, нам пора.
Действительно, нам было пора. Второе яблоко я сунул в карман куртки. Ночь-то будет длинная.
Та ночь была на самом деле очень длинной. Я представлял себе, как мать и Колянич собирали посылку и наверняка ссорились при этом. «Как ты кладешь банку?» (Это мать.) «А ты напиши сверху: варенье. Не кантовать!» — «Господи, никогда ничего не может сделать по-человечески!» Мне было немного грустно. Посылка оказалась не только посылкой, а какой-то частицей моего дома, который я увижу не скоро.
Пришлось оборвать самого себя. Резко перевожу луч вправо — вода, вода, — я прощупываю эту воду лучом, то удлиняя, то укорачивая его, пока не натыкаюсь на мыс. Теперь можно гасить прожектор.
— Володька, я на минутку, — говорит Костька.
— Куда?
— Ну, надо.
— Валяй.
Ночь глубокая, черная и очень холодная. Первый морозец, хотя снега еще нет. Все небо в крупных ярких звездах. Костькины шаги в тишине кажутся оглушительными.
— У тебя что-нибудь стряслось?
— Ничего, — доносится из темноты. Потом Костька подходит и садится рядом.
— Какие мысли в голове?
— Никаких.
— Удивительная откровенность! У тебя это часто — отсутствие мыслей?
Я не отвечаю. Мне не хочется разговаривать. Тем более что Костька говорит с ехидцей, и я часто теряюсь от его ехидных шуточек. Но Костька не унимается.
— Жаль. Впрочем, французы говорят, что если у человека нет мыслей, то это уж навсегда.
Я снова не отвечаю, только принюхиваюсь. Пахнет чесноком, чуть-чуть, и это совсем непонятно — откуда здесь взяться запаху чеснока? Только от Костьки. У нас есть чеснок. Должно быть, Костька отломил дольку. И этот запах — тоже до боли домашний; так всегда пахло дома, когда мать готовила баранину. Мне надо закурить, чтобы дым забил этот запах. Вдруг Костька начинает тихо смеяться.
— Ясно, лирическое настроение, усугубленное посылкой из дома. Угадал?
— Угадал. Шерлок Холмс плюс майор Пронин.
— Ого! Ты начинаешь хохмить в моем стиле? Приятно иметь учеников. Хотя бы одного. У всех остальных, кроме тебя, юмора нет даже в эмбриональной стадии. Мы, брат, попали в удивительную компанию.
Дым «Солнышка» никак не забивает чесночного запаха, и я вынужден отвернуться от Костьки. Не потому, что мне неприятен этот запах. Просто хочется маминой баранинки. Я даже как-то не сразу соображаю, о чем говорит Костька.
— Брось. Хорошие ребята. А нас с тобой уже аристократами прозвали, — сказал я.
— Да ну! Кто же это?
— Ленька Басов.
— Ну, эта доярочка! Можно пренебречь. Сырцов, по-твоему, тоже хороший парень?
— Кажется. Щедрый. Видал сегодня…
Я вспоминаю о яблоке в кармане куртки и достаю его. Яблоко крепкое, мне не сразу удается разломить его пополам. Одну половинку я отдаю Костьке.
— Давай за здоровье сержанта. Заодно, может, от тебя не так будет чесноком разить.
Я не вижу Костьку — здесь темно, — однако мне кажется, что он смущен. Я нашариваю его руку и отдаю половину яблока. Мы сидим, хрустим антоновкой, и теперь пахнет только осенним садом.
— Кстати, и Эрих, по-моему, отличный мужик, работяга, и Сашка, так что ты лучше не трогай их. Я этого как-то… не люблю.
Костька жует яблоко и не отвечает. Видимо, думает, что ошибся во мне. Пусть думает. Пора включать прожектор…
А утром я иду осматривать дизель. У нас так заведено: сдать технику следующему наряду в полном порядке. Здесь, в «машинном», полутемно, утренний свет с трудом пробивается в маленькие оконца. Приходится зажечь лампу. Я перемазан в масле, ключ так и норовит выскользнуть из рук, когда подтягиваю гайки. Надо бы вытереть их посуше. Вся ветошь и старые тряпки — позади дома, в картонных коробках из-под консервов. Приходится выходить из тепла на мороз — бегом к ящикам, — и вдруг я вижу, что они разбросаны, хотя еще вчера здесь был полный порядок. Я же отлично помню, что эти картонки были сложены вдоль стены и тряпки лежали в верхних. А сейчас кажется, будто кто-то нарочно разбрасывал их в разные стороны.
Тряпки я нашел, вытер руки и начал складывать картонки так, как они лежали вчера. Одна из них оказалась тяжелее остальных, и я заглянул в нее: там был другой, деревянный ящик. Я вытянул его — пустой ящик и отдельно от него, фанерка с надписью химическим карандашом: в/ч такая-то, К. Короткевичу.
Ну хорошо. Если он решил выкинуть ящик из-под своей посылки, проще было пустить его в печку, на растопку. А он зачем-то спрятал его здесь. Да еще картонки раскидал. Я огляделся. Неподалеку валялась целлофановая бумага, я подошел и поднял ее. Ничего особенного. А дальше, у кустов, лежала еще бумага со следами жира, и совсем маленький цветной лоскут, вроде квитанции. Желтенький с красным. «Универсам Фрунзенского района. Вес — 1 кг 200 г. Цена — 3 р. 84 к.».
Я понюхал эту бумажку. Если моя догадка верна, она должна пахнуть чесноком. Но она пахла псиной. Я не мог ошибиться. Самой натуральной псиной, как там, в кустах, когда я гонялся за енотом.
И я стоял с этой бумажкой в руке, представляя себе, как жрали еноты Костькину колбасу, а может быть, не только колбасу, но и сыр, и масло, и еще что-нибудь из фрунзенского универсама. Жрали, конечно, впервые в жизни и даже чмокали от удовольствия. Меня разбирал смех, когда я представил себе это, а потом Костькину физиономию, когда он найдет этот ящик. Привет, колбаска!
Потом я отшвырнул бумагу, и мне сразу расхотелось смеяться. Значит, он соврал, что в посылке только теплые вещи. Спрятал ее от всех. Как будто никто из нас отроду не видал колбасу по три двадцать и мы всю жизнь мечтали о ней. Мне казалось, что на меня плюнули. Вот так запросто — взяли и плюнули, а я должен стирать с себя этот плевок.
— Володька, ты где?
— Здесь! — крикнул я. Сейчас Костька придет сюда и увидит меня среди этих развороченных коробок.
— Идем, — донеслось издали. — Чего ты там копаешься?
Я пошел в «машинное», надел куртку. Меня малость знобило: ни к чему было вылезать из теплого «машинного» на мороз без куртки. Костька ждал меня; ведь мы должны вернуться оба и доложить сержанту, как положено… Но на Костьку я не мог даже смотреть.
— Ты чего? — спросил Костька. — Случилось что-нибудь с дизелем?
— Нет, — сказал я. — Не с дизелем, а с тобой.
— Со мной? — переспросил он. — Забавно!
— Забавно, — согласился я. — Особенно когда ты узнаешь, что твоя посылка просила передать пламенный привет.
Я говорил это со злостью, чувствуя, что с каждым словом мне становится легче, и глядел на Костьку: у него начал бледнеть нос, а глаза стали большими и круглыми.
— Ты чего? — снова спросил он.
— Это не я. Еноты. Есть такие зверюшки. Слыхал? А ведь ничего была, наверно, колбаска-то? С чесночком.
Мы шли рядом молча. Вдруг Костька тронул меня за рукав.
— Извини, — тихо сказал он. — Больше не буду. Только прошу тебя по-джентльменски — без лишней болтовни, а?
Черт с ним. Конечно, я не стану болтать. Зачем? Я никому ничего не скажу, но как быть мне самому? Ведь самое противное в жизни, наверно, это жить рядом с не очень-то честным человеком. Что он будет делать теперь? Заискивать передо мной? Попытается подкупить? Или поймет все-таки? «Быстро же ты раскрылся, — подумал я. — И хорошо, что так быстро получилось. Потом, наверно, мне было бы тяжелей…»