Всегда на страже (очерки, рассказы, повести)

книги о пограничниках и чекистах...
Аватара пользователя
pogranec
Администратор
Сообщения: 3389
Зарегистрирован: 04 ноя 2013, 10:38
место службы: Республика Беларусь
Дата призыва и окончания службы: 28 мая по н/с
Контактная информация:

Re: Всегда на страже (очерки, рассказы, повести)

Сообщение pogranec »

* * *

...Сознание вернулось к нему не скоро. Да вряд ли можно было считать это полным сознанием, В ушах звенело и шумело, все еще слышался безнадежный детский плач, В первый момент Черепанов не мог понять, где он и что с ним случилось. Почувствовал только, что у него в правой руке нет нагана. Протянул левую руку к ножнам шашки и нащупал, что ножны висят на ремнях, а самой шашки нет. Вспомнил про гранаты. Были на поясе, а теперь их нет. А дальше — провал в памяти: швырнул он их в немцев или не сделал этого?.. Не смог, не успел? А куда девались наган и шашка?..
В глазах мрак... А может уже стемнело и затихло все вокруг,— настала ночь? Пошарил руками, ощупал землю возле себя: сыро, прохладно. Ощутил по влажному запаху, что лежит в какой-то низине, возможно, даже в яме. Как это могло случиться? До слуха вновь донесся пронзительный детский плач... И откуда? Будто сверху, из далекой вышины, или снизу, из глубокого подземелья. Этот плач что-то напоминает: будто недавнее, только что происшедшее...
Из всего этого сумбура смутно всплыло только то, что в последнюю минуту лежал не в яме, а на ровном месте. Кругом была росистая густая зелень: может, поздние яровые, отсеянные, а может, просто луговая трава.
...На ощупь попытался двинуться вперед. Тронулся с места и обрадовался, что смог это сделать: хоть и трудно, натужно, но послушались и руки и ноги. Резкой боли не чувствовалось нигде, только слабость и одеревенелость в теле да густая темнота настораживали и пугали, не давали возможности подняться, стать на ноги или хоть на колени.
Прополз шага два, и руки царапнули землю, откуда-то сверху посыпались на затылок сырой и холодный песок. Немного, не столько, чтобы засыпать всего. Ощущение такое, словно ты засыпан и завален навечно, уже было. Оно постепенно рассеялось, отошло, и комки земли уже не пугали. Хотелось полежать, разобраться, подумать, а влажная земля тем временем может оттянет, смягчит шум и мучительный звон и визг в голове. Может и темнота уменьшится, поредеет, появится какой-то просвет. Подсознательно мерцало чувство, что черная мгла в глазах — не ночь. Не бывает такой летней ночи, чтоб даже вблизи ничего не было видно. Наверно, что-то с глазами... Слепота!.. Бездна, утрата всего живого... От чего?.. Память восстанавливала некоторые штрихи ужасного боя, и теперь уже казалось, что не очень давнего. Значит, ранение тяжелое — в голову или сильная контузия...
Желание не шевелиться пересиливало, но до чего долежишься?.. Надо же что-то делать, бороться, если живой, если владеешь руками и ногами. По всему заметно, что впереди какая-то земляная насыпь или крутой берег ямы. Как выбраться отсюда?..
Спустя некоторое время в глазах начало просветляться. Потом Черепанов увидел, что лежит в прошлогодней, заброшенной силосной яме. Стал оглядываться, опознавать свое местопребывание. Из ямы ничего не определишь, а над ямой — то ли дым, то ли туман: солнца не видно, наверное, уже зашло или заходит. Небо тусклое, вечернее. А может, таким оно кажется контуженным глазам?
Напряг все свои силы, встал на ноги и высунул голову из ямы. То, что увидел перед собой и вокруг, напоминало какой-то ужасный забытый сон: вся земля была будто перевернута пластами вверх, где мельче, где глубже, до желтого песка. Прежней зелени, пышного разноцветья нигде не было видно... Все было смешано с пороховой гарью, покрыто слоем пыли и пепла. В деревне бушевал пожар. Дым валил уже не из одного места, как раньше, а из многих. Огромные клубы, вырываясь наружу, сливались в единую, заслонявшую весь свет, тучу. И эта туча плыла над самой землей, неумолимо продвигалась к месту, где недавно произошла страшная, неравная битва.
Дым выедал глаза, душил, мешал рассмотреть, что делается в пылающей деревне и возле нее, в тех местах, откуда недавно били разрывными пулями крупнокалиберные пулеметы, одну за одной пускали смертоносные мины вражеские минометы. Били, наверно, и пушки,- так как на поле видны воронки, большие и глубокие.
Трудно было оторвать взгляд от деревни. Может, там и люди гибнут в безжалостном огне?
Что же осталось от пограничной заставы? Неужели только один начальник? Неужели это не сон, а тяжелая трагедия?..
Нет, это не сон! Вон лежат пограничники: один, другой, третий... Б разных местах, в разных позах... Лиц их не узнать: у многих они засыпаны землей. Дальше и того хуже: фигуры едва только заметны. Лежит застава, легла навеки, исполнив свой святой долг. А кто не лег, не сложил головы на поле боя, того, наверно, захватили враги, тот теперь в неволе, страшной и мучительной.
А начальник заставы остался живым и в плен не взят... Остался на открытом, очень опасном месте. Неужели это не сон?..
...Неподалеку от силосной ямы лежала командирская фуражка. Как ни странно, ее не присыпало землей, она выделялась свежим зеленым верхом, блестящим козырьком. Красная звезда сияла на ней и каким-то чудом ловила тусклые солнечные лучи. Чья же это фуражка? Может, Храмцова? Но ведь он прибегал в последний раз без фуражки...
...Черепанов ощупал руками голову, погладил спутанные влажные волосы. Нет, это не сон! Это его фуражка лежит тут, а не Храмцова.
...Начальник заставы спасся в яме. Командир остался без войска, без оружия и даже без фуражки! Не лучше ли было потратить на себя последнюю пулю или последнюю гранату? Кто ответит на такой вопрос?
...В мыслях начали мелькать догадки, как это могло случиться. Наверно, свои, кто лежал поблизости, посчитали, что его убило разорвавшейся рядом миной. Из уважения к командиру его оттащили в яму, чтоб не лежал на виду у немцев. Возможно, кто-то из пограничников еще надеялся на спасение командира и хотел оказать ему помощь, да погиб сам. Немцы, если они были тут, тоже посчитали его мертвым, а может в спешке и не заглянули в вонючую силосную яму.
Трудно точно представить, как все случилось, бесспорно только то, что остался жив. Хоть в силосной яме, но на своей земле! И, пока сердце бьется, кровь не стынет — надо защищать эту землю, бороться за нее и за свою жизнь до последнего дыхания.
Черепанов вылез из ямы, встал во весь рост. Ветерок обдал его дымом, доносившимся от деревни, медленно, будто с опаской, пошевелил волосы. Было у человека намерение постоять так подольше, ничего не боясь, не дрожа за свою безопасность: теперь уже ничего не страшно, если пережиты такие испытания. Хотелось пойти, поднять фуражку и пройтись по полю, поискать оружие и посмотреть, кто из пограничников остался тут навсегда, похоронить их, а если не удастся, так хоть запомнить имена...
Последняя мысль внезапно оборвалась... Черепанов понял, что снова лежит, только, к счастью, не в яме, а на самом краю ямы. В голове шумело и звенело, и снова слышался далекий детский плач.
...Значит, не стоять пока что на ногах, не ходить по смертному полю во весь рост... Контузия, видимо, тяжелая, и пройдет не так скоро. Если только пройдет...
...Насторожил слух — прижал правое ухо к земле... Неподалеку поднялась стрельба... Показалось это или на самом деле? Если верить себе, как и прежде, то взрывы доносились из соседней крепости: там, наверно, идут бои. Черепанов знал, что там находится большой, хорошо вооруженный гарнизон. Там не пройдет враг!.. Может, и на здешней границе не прошел, а только вот на участке его заставы. Значит, виноват прежде всего начальник заставы, коль так вышло. И в то же время теплилась надежда: а вдруг еще удастся задержать врага, отогнать, не пустить на нашу землю... А если уж и придется воевать, то на чужой земле... Только на чужой!
...Бои могут возобновиться и тут. Возможно, наряд Новикова и теперь несет службу возле дуба. И если ринутся на отмель новые вражеские части, он постарается их задержать... Как же быть самому командиру без оружия, обессилевшему? Спуститься снова в яму и ждать сумерек?.. Об этом противно было и думать.
Чувствуя, что встать не в силах, Черепанов пополз в ту сторону, где лежала фуражка. Полз, напрягая все свои силы, а фуражка почти не приближалась. Наоборот, казалось, что она будто отплывает все дальше и дальше. Невдалеке от ямы заметил мертвого пограничника, лег рядом. Стер с лица пограничника уже засохшую землю, смешанную с кровью, и сразу узнал старшину заставы Тимощика. Наверно, это он и спас своего командира. Спас, а сам погиб. В правой руке у старшины был наган, но в барабане — только стреляные гильзы. Гранат не было ни одной. Поодаль лежала шашка, видимо, не использованная в бою. Должно быть, не успел старшина броситься на немцев с острой шашкой в руках...
Черепанов забрал наган с надеждой на то, что патроны удастся найти у других убитых пограничников. Решил пробираться в район крепости, чтоб присоединиться к гарнизону. По дороге будет деревня. Немцев там, кажется, нет: или их выбили оттуда, или ушли дальше. Возможно, что там встретит кого-либо из своих. Кто может носить оружие, тоже постарается добраться в район крепости...
...Вот, наконец, и фуражка... Да, это его фуражка, сшитая не так давно по заказу. Надел ее, и стало до боли тяжело представить себя лежащим или ползущим по своей земле, невдалеке от своей заставы. Ползущим не вперед, а назад.
...Задержала слегка протоптанная и не совсем изувеченная взрывами тропинка. Она вела на заставу. А если посмотреть вперед?.. Знакомая тропинка!.. Черепанов узнал ее по тем местам, через которые она шла. Сколько раз он мчался по этой тропинке!.. Иногда на коне, иногда пешком...
Защемило сердце от тяжких, мучительных воспоминаний. Теперь — никуда от этой тропинки: только по ней и только вперед!.. Встать бы, да пойти, да побежать, как прежде... Но даже на колени подняться нельзя, обморок валит на землю и глаза заплывают какой-то пеленой.
...На этой, некогда светлой и счастливой, тропинке тоже встречались убитые пограничники. «Надо обязательно похоронить их. Обязательно! В деревне должны быть люди... Хоть несколько человек... Сказать им, попросить!.. Да и сами пойдут, когда узнают...»
...Встретилась свежая насыпь, а на ней березовые колышки, сбитые накрест. Гадать нечего, это фашистская могила. Ишь, ироды, своего так похоронили!.. На нашей земле кресты ставят, как на своей!
Черепанов уткнулся головой в насыпь, лег на свежий песок грудью, чтоб немного отдышаться, дать отдых рукам и ногам. Потом решительно поднялся, повалил крест, сбросил его с насыпи. «Колы тут будут стоять, а не кресты!.. Осиновые колы!..»
...К сумеркам пожар в деревне потух. Может быть, все сгорело и негде больше огню разгуляться?..
...Сколько же времени провел он на той тропинке, которую раньше пробегал за несколько минут?..
...Чем дальше, тем все тяжелее ползти, сил не прибавляется, а те, что и были, начинают иссякать. Мучит жажда и голод или просто ощущение пустоты во всем теле. Есть ли кто в деревне?.. Где теперь Катюша? Осталась ли жива?.. Встретит ли как раньше?..
Мелькнула слабая надежда на близкую встречу... Какая ни будет эта встреча, лишь бы только ока была... Лишь бы только найти ту, что все время в мыслях, в сердце, в душе, что ни на минуту не переставала волновать, тревожить даже вот в эти самые трудные часы.
...В деревне уже стемнело, а его и вовсе покинули силы. Доползти бы до школы!.. Головокружение становилось угрожающим, опасным. Земля начала вертеться и ворочаться под ним, уже трудно стало собрать силы хоть на самое медленное движение.
...Нашлись, к счастью, добрые люди — тут почти все знали начальника соседней заставы. Они помогли, приютили. Потом сказали, что одна из первых вражеских бомб упала на школу. Бомба была большая... От школы ничего не осталось: все сгорело.
Черепанов знал, что Катюшина комнатка с маленьким коридорчиком была при школе... Может, в эту ночь девушка не ночевала дома?.. То была предсвадебная ночь. Может быть, девушка пошла навстречу своему суженому, не дождавшись его весь день, весь вечер?.. Какое бы это было счастье!..
Но умалчивали добрые люди о Кате, зная, кем она была для молодого начальника заставы. Только детишки сказали на другой день, когда Черепанов немного пришел в себя, что от учительницы одну ее руку нашли на огороде... А на руке блестящий перстенек...

* * *

Так началась война на одной пограничной заставе. Так кончилось счастье начальника этой заставы. Окрепнув немного, он взял с собою горсть пепла с того места, где когда-то была Катюшина комната и, переодевшись в штатское, отправился в дорогу. Поначалу намеревался добраться до крепости и присоединиться к ее защитникам. Однако ночью, когда вышел из деревни, уже не слышно было грома пушек в той стороне. Это настораживало. Подойдя ближе, узнал от людей, что крепость уже занята врагом.
Повернул на восток, надеясь пробраться через фронт к своим. Не пробрался. Постепенно созревало убеждение, что не только в этом его воинский долг: можно сражаться и во вражеском тылу. В странствиях сблизился с такими же, как сам, окруженцами, друзьями по несчастью, с местными подпольщиками, и остался в партизанах. Провел в тылу врага всю войну, был командиром партизанской бригады, а после освобождения Белоруссии, уже с кадровыми войсками, дошел до Берлина. Потом снова граница, уже не западная, а самая восточная. Потом — еще граница, самая южная. Потом — запас.
И вот полковничья форма висит в шкафу и довольно сильно попахивает нафталином... И мысли — воспоминания о прошлом занимают иной раз большую часть суток. Наконец мысли эти так обострились, что полковник надел свою форму и отправился в длительное путешествие по местам бывшей службы, незабываемых боев. И в первую очередь поехал, конечно, ка западную границу, на бывшую свою заставу.

* * *

... Застава переместилась немного левее прежнего места.
Деревня осталась там же. На том самом месте стояла и школа, только уже не начальная...
Во дворе школы, под тенью густых лип, виднелся скромный мраморный памятник: это могила Катюши: тут похоронена ее рука с заветным перстеньком. Никаких особенных слов не было написано на памятнике — только фамилия и имя, да еще то, что погибла девушка в первый день войны. Но памятник утопал в цветах и венках. Росли тут и живые цветы, за которыми, видно было, хорошо ухаживали: в школе был пионерский отряд, носивший имя учительницы.
Каждый день, сколько довелось пребыть здесь, Черепанов навещал могилу Кати. Стоял подолгу, держа ярко окантованную фуражку в руках. А иной раз сидел, задумчиво понурив голову. Посидеть тут тоже было на чем: школьники сделали скамеечки вокруг памятника.
Когда Владимир Иванович стоял или сидел около памятника, никто не подходил к могиле, чтоб не мешать ему. Даже самые непоседливые и шумливые на перемене ученики (в школе еще шли занятия) вдруг затихали, увидев знакомую фигуру в полковничьей форме. Все уже знали, кем была покойная учительница для этого пожилого военного, все знали, кем был когда-то лейтенант Черепанов и как он боролся против оккупантов в первые часы вражеского нападения. Узнали даже и о том, что человек этот так и остался одиноким с того трагического времени.
Действительно, много пережито им за минувшие годы, военные и послевоенные. Сколько путей, сколько дорог исхожено и переложено, сколько разных людей встречалось ка этих путях-дорогах! Среди этих добрых людей были искренние товарищи, преданные друзья, душевные и сердечные. Были среди них и женщины. Но никто ни разу не занимал в душе и в сердце неизменного места Кати.
...Двигался на запад фронт... Целые дни и ночи без сна и отдыха приходилось идти, ползти, сражаться с оружием в руках. Казалось, что за одну минуту покоя отдал бы жизнь, что еще немного такого накала, такого беспощадного напряжения — и не выдержал бы, свалился и уже больше не встал. А долетит, бывало, откуда-нибудь мелодия любимой солдатской «Катюши» или просто так вспомнится, зазвучит в ушах — и все начинало оживать.
Хотелось надеяться, что девушка жива, ждет, искренне уверена, что дождется светлой встречи и тогда состоится их свадьба, которая так бесчеловечно, так безжалостно была перечеркнута войной...
...На месте бывшей погранзаставы стоял большой белый обелиск. На кем золотыми буквами было написано, что тут похоронены старшина Тимощик и тридцать неизвестных пограничников. Как это неизвестных? От такой надписи даже в глазах потемнело у Черепанова, когда он первый раз подошел к обелиску. Тут ни одного не было неизвестного, тут каждого знали — и по фамилии и в лицо. И не только на самой заставе. Тут не полк стоял, не дивизия, а всего одна застава. Если не сохранились послужные списки, то еще живут в близлежащих деревнях люди, которые знали почти каждого пограничника: это преимущественно женщины, которым посчастливилось уцелеть в войну. Вспоминая свою недоспелую молодость, они вспоминают и пограничников, которые некогда были их избранниками, а многие и нареченными.
Неужели и Новикова нет, и никто про него ничего не знает? А про Храмцова? Или им удалось спастись и навсегда покинуть эти места? Владимир Иванович несколько раз посылал запросы о них во все инстанции. И каждый раз получал уведомления, что эти воины погибли в первые часы войны. Почему же их фамилий нет на обелиске? Неужели и они считаются неизвестными? А люди ведь их знают и никогда не забудут, особенно сержанта Новикова. В людской памяти он живет, как живут и герои соседней крепости.
Нашли же мужественных, непоколебимых защитников этой крепости: и тех, что погибли в тяжелой неравной борьбе, и тех, что невероятным чудом остались в живых.
...Пролетел аист над самым обелиском... Пролетел тихо, без клекота, без свиста крыльев, но Черепанов заметил его. Заметил и ощутил двойную благодарность счастливому случаю: во-первых, за то, что за многие годы впервые увидел аиста, да еще в полете (издавна это считалось хорошей приметой); во-вторых, что, наверно, где-то тут поблизости его гнездо, если он летел так низко и тихо. Может, даже на том самом дубе с большим дуплом?..
Ярко и свежо, будто все это было совсем недавно, вспомнились первые эпизоды войны, даже стрекот пулемета Новикова отчетливо долетел откуда-то; и эхо от него пошло по лесу, как в те незабываемые часы. Владимир Иванович отошел от обелиска, чтобы удобнее было проследить, куда полетел аист, но вскоре высокий сосновый лес закрыл птицу. Кто знает, куда может залететь она? Возможно, и за границу, никакого запрета ей нет.
Разочарование еще не улеглось — рядом послышался клекот: не тревожный, как много лет назад, а спокойно-ласковый, семейный, словно бы интимный. Привычная воинская память сразу засекла место этого приятного для души клекота, и Владимир Иванович быстрым шагом заспешил туда.
Гигантский дуб величаво и властно возвышался над всем здешним лесом, как перед войной. Владимир Иванович еще издали заметил, что приграничный богатырь разросся за минувшие годы, буслянка на нем едва чернела среди густой листвы. Вершина дуба раздалась вширь, поднялась ввысь. А у комля? Тут вряд ли заметишь перемены. Увидеть бы, как заживали на дубе-великане раны, ведь вместе с сержантом Новиковым этот богатырь первым принял на себя вражеские пули и минные осколки.
Подойдя ближе, Черепанов увидел, что рядом с дубом стоит красивый каменный памятник, огороженный ажурной, старательно покрашенной в голубой цвет оградой. «Тут похоронен,— было написано на памятнике,— старший сержант, пограничник Алексей Новиков, который геройски погиб, сдерживая фашистских захватчиков в первый день войны».
«Тут похоронен...» — невольно заметил про себя Черепанов. Значит, нашли, узнали, выяснили все, что надо. Наверно же, и других можно найти. Необходимо найти!
Как же все-таки установили, что тут сражался и погиб именно Алексей Новиков, а не кто-нибудь другой? Это заинтересовало и взволновало Черепанова, и он решил немедленно разузнать обо всем. Пошел снова в деревню, надеясь услышать грустную правду от старожилов. Про подвиг Новикова знали всюду в этих местах. Да не только в этих! О нем говорили, как о живом, бессмертном, будто он все время стоял и теперь стоит со своим ручным пулеметом возле дуба-великана. И дуб этот все зовут дубом-крепостью, а чаще всего — дубом Новикова.
Для Черепанова не было новостью, что сержант Новиков мужественно и самоотверженно охранял границу. Не только минуты, а целые часы прошли тогда. Он слышал стрекот пулемета Новикова. А потом все вдруг перевернулось, заплыло туманом...
А тем временем было вот что. Алексей Новиков, потеряв своего помощника,— он был убит во время первой схватки,— еще долго держал оборону один. Как стало видно, что из-за дуба уже невозможно вести огонь (немцы начали окружать его), он залез с пулеметом в дупло и оттуда давал меткие очереди. Гитлеровцы долго не могли подступиться к этой необычной крепости, и переправа пехоты задерживалась.
Новиков был отличным стрелком и обладал исключительной выдержкой: каждую минуту рискуя жизнью, хорошо зная, что положение его безвыходное, он не только оборонялся, но и вел точный прицельный огонь. Это потом определили люди по количеству убитых фашистов на отмели и возле дуба-великана. Сообщали об этом и сами немцы. На этом участке советской границы они называли две неприступные крепости: соседнюю — известную, и крепость в дупле дуба. И если ту крепость немцы знали и имели ее на своих картах, то дуб-великан значился там только как временный ориентир.
...Захватили Новикова после второго тяжелого ранения, он уже был без сознания. В пулеметных дисках не нашли ни одного патрона. Из немецкого штаба, который размещался в польском монастыре, стоявшем за рекой, поступило распоряжение доставить пленного туда. Доставили, долго допрашивали, но ничего не добились: даже фамилии своей пулеметчик не назвал. Документов тоже никаких не нашли: видимо, Новиков уничтожил их или закопал под дубом. Изможденного, еле живого, немцы бросили советского воина в здание монастыря и закрыли на замок.
Может, на том бы все и кончилось, и не было бы никакой легенды о Новикове. Узнали бы наши люди о подвиге сержанта или не узнали — трудно сказать. Возможно, кто-то посчитал бы его пленным, может, даже трусом. Или зачислили бы в списки пропавших без вести, и тогда на обелиске, что стоит на территории заставы, прибавилась бы еще одна условная единица. Судьба Новикова повернулась иначе. Помог этому довольно необычный в тех условиях, а если смотреть по-человечески, то совсем обыкновенный случай. Что фашисты сделали с Новиковым и куда его дели,— об этом узнал один старый служитель польского монастыря. Подобрав ключи от помещения, где лежал советский воин, старик незаметно спустился туда, чтоб хоть чем-нибудь помочь человеку: подать воды, перевязать раны, подстелить что-либо под изнуренное тело.
Так некоторое время этот старик и спасал советского пограничника: как мог, лечил его, поддерживал студеной водой, приносил кое-что поесть. Но раны у Новикова были тяжелые, к тому же еще и фашистские пытки обессилили человека. Алексей редко когда приходил в сознание, а если приходил, то чувствовал, что этот старый человек честен и вереи ему. Такому человеку можно довериться, можно поручить что-нибудь важное, понадеяться на его помощь. Но что поручишь, если тебя покидают последние силы, если огонь предсмертной горячки заслоняет сознание и уничтожает даже тень какой-либо надежды на спасение?..
И все же Алексей дал последнее поручение незнакомому человеку: он назвал ему свою фамилию и имя, сказал, откуда родом и где живут его родители.
Когда Новиков умер, поляк ночью похоронил его в малоприметном уголке монастырского двора. Похоронил, а сам несколько лет носил в памяти облик этого воина и его имя, и все ждал, искал удобного случая, чтоб передать обо всем кому-нибудь надежному по другую сторону границы.
Годы шли, служитель монастыря вес больше старел, стал недомогать, и неотвязная мысль, что он умрет и не выполнит предсмертной просьбы советского воина, страшно мучила его, не давала покоя.
Так она и жила в нем до того времени, пока не посетили те места первые советские люди. Старый поляк сообщил им все, что знал о Новикове, и показал, где он похоронен.
Так осветилась судьба героя. Его останки были перенесены на нашу территорию и похоронены на том месте, где пограничник проявил безмерную стойкость, героизм, безграничную преданность Родине.
Родители героя не дождались вести о сыне, умерли до того, когда имя Новикова стало легендарным, А братья приезжали во время перезахоронения. И теперь приезжают на заставу каждый год.
Владимир Иванович со слезами на глазах слушал все подробности этой славной, теперь всем тут известной истории. Она мучительно волновала его, но вместе с воспоминаниями о былой совместной службе возникало и чувство гордости за своего друга-сослуживца. И хотя теперь нет сержанта Новикова в живых, но живет он в легендах людских. К дубу-крепости ходят экскурсанты, приезжают зарубежные туристы, как и к соседней цитадели.
Пошел к заветному дубу и Черепанов. Ему захотелось более внимательно осмотреть и сам дуб и все вокруг дуба, чтобы точнее представить, как это все происходило в то, теперь уже далекое, время.
Дуб будто самой природой был создан так, чтобы служить цитаделью. В его дупле можно свободно разместиться человеку. Кроме большего лаза, служившего входом, были еще два дупла, которые вполне МОГЛИ служить амбразурами. Одна такая амбразура выходила на запад, другая — на юг. В просторном дупле Новиков действительно мог переставлять ручной пулемет из одной щели в другую. Стены дупла — довольно толстые, твердые, пули их не пробивали — хорошо прикрывали бойца от вражеского огня.
Черепанов начал искать следы пробоин, как следы ран на живом теле. Затянулись они, залечились за послевоенные годы, как и все раны на нашей земле. Но некоторые все еще видны, и по ним можно судить, какой тут был огонь врага, как дуб-великан спасал советского пограничника и всеми своими силами, всем телом прикрывал воина, давая ему возможность защищать свою Родину и самого себя. Владимир Иванович внимательно осмотрел дупло и не нашел ни одной отметки, чтоб пули прошли через могучую броню дуба: где дерево было целое, живое, там пули не смогли его пробить. Но Новиков был все же дважды ранен, это, видимо, через давнишние щели.
Могучий гигант-дуб стоит тут столетия. Еще не было, возможно, ни нашей заставы, ни тех деревень и поселков, которые есть теперь, ни леса, ни теперешних полей и лугов вокруг, может, и речка текла тогда иначе, а дуб стоял, рос, набирался сил. Нелегко, видно, было прожить этому дубу столько лет. Немало всяких невзгод и лихолетий пришлось пережить ему. Какая-то злая сила — беспощадная, мерзкая — нанесла ему тяжелую и глубокую рану. Но не поддался смерти красавец-дуб, он одолел ее, залечил свои раны, и хоть остался с дуплом, но не приостановил роста, не ослаб.
Возможно, сотни поколений аистов вывелись на нем. Но в памяти людской останется то гнездо, которое было пронизано вражескими пулями в первый час войны, и тот аист, который своим тревожным клекотанием оповестил о вражеском нашествии на нашу землю.
Наверно немало всяких названий и имен давали люди этому дубу. Но в памяти людской навечно останется имя Алексея Новикова, которым назвали лесного богатыря советские люди. Пройдут многие годы, десятилетия, может, и дуб состарится, упадет, а имя это останется навечно: над ним не властны ни старение, ни тлен. Оно — вечное!* * *

В соседнем городе, в погранотряде, полковника Черепанова познакомили с молодым, но уже лысоватым лейтенантом, назвав его главным и неутомимым искателем. Что он ищет — не сочли нужным объяснить. Сам же лейтенант воспринял данную ему характеристику довольно холодно и, козырнув полковнику, намеренно подчеркнул, что он — помощник начальника политотдела отряда по комсомольской работе. Фамилию свою назвал невнятно, глухо, будто проглотив ее в большом и неожиданном волнении. Но Черепанов видел, что лейтенант был сдержанно-спокойным и как-то не по годам серьезным, самостоятельным.
«Счастливая черта,— невольно подумал Владимир Иванович, в то же время отгоняя прочь привычку оценивать людей по внешним признакам, по разным, может, даже малохарактерным, проявлениям души.— Если это не наигранно, то для политработника — очень важно: сразу проникаешься доверием к такому человеку, уважением к его словам и делам».
— Простите, товарищ лейтенант,— заговорил полковник, чувствуя неловкость от своего поспешного интереса.— Я не расслышал вашей фамилии, а мне хотелось бы...
— Зовите меня просто — Николай,— почти перебивая Черепанова, сказал лейтенант.— Можно даже — Коля. Вы же видите: я вашим сыном мог бы быть, а то даже и внуком.
— Насчет внука — немного перехватил,— добродушно заметил Владимир Иванович.— А сыном — конечно... Сыном... — Черепанов вдруг остановился, будто обдумывая, говорить о том, что у него на душе, или не говорить.
— Я знаю о вас все,— неожиданно для него заявил лейтенант.— Но говорю об этом вовсе не для того, чтобы напомнить вам о своей фамилии или начинать с этого разговор. Чувствую, что нам будет о чем поговорить, с чего б ни начали.
— От кого вы слышали про меня? — спросил Черепанов и не смог скрыть волнения и любопытства. Даже покраснел.
— От кого? — переспросил лейтенант.— От всех! Теперь уже не могу сказать точно. Я знаю вас с того времени, когда начал что-то понимать, своими глазами смотреть на свет. Я рос тут, воспитывался... Слышал про вас много, а вижу впервые. Пойдемте отсюда, а то телефонные звонки...
Они вышли из штаба. Неподалеку был тенистый городской сквер с естественными, вытоптанными дорожками: тут можно спокойно походить, поговорить — людей в сквере уже не было, горожане разошлись на работу,
— Семья, где я вырос,— лейтенант стал рассказывать дальше,— жива и теперь... Она в той деревне, которую вы хорошо знаете: когда-то там стояла деревянная начальная школа. Но это не родная моя семья... Родной семьи у меня нет, родители мои погибли... — Лейтенант замолчал, внимательно и как-то требовательно посмотрел на Черепанова.— Тут погибли... Отец в первый день воины... Больше того — в первые часы войны... И фамилия моя Храмцов! Дальше, я надеюсь, вам не надо рассказывать?
Черепанов порывисто схватил лейтенанта за руку и в первый момент только пожимал ее, тряс, гладил, а произнести ничего не мог. Лицо его побледнело, широкая и несколько отвислая нижняя губа взволнованно и нервно дрожала, глаза из-под блестящего козырька горели нескрываемым удивлением.
— Ко-оля!..— приглушенным голосом наконец воскликнул он и в ту же минуту подумал, что вряд ли кто другой назовет его вот так просто по имени.— Неужели это ты?.. Неужто сын Храмцова?
— Говорят, что так оно и есть,— ответил лейтенант,— а сам я своего отца не помню. Долгое время я считал своими родителями тех добрых людей, которые меня вырастили. Они и теперь считают меня своим сыном: вот если завтра, в выходной, не покажусь дома, то кто-то из них придет навестить.
Они сели на скамейку между двумя кустами желтой, слегка запыленной акации. Акация уже зацветала и пахла хоть и не слишком душисто, но приятно. Николай потрогал соцветья и задумчиво сказал:
— 8автра и будет тот день, когда фашисты напали на нас.
— Да,— тихо подтвердил Владимир Иванович.— Четверть века тому назад. Тебе сколько было? Эх, да что это я... Наверно, и года еще не было... На руках мать несла...
Николай чуть кивнул головой, но ничего не сказал. На его чистом, слегка загорелом лице мелькнуло недовольство: видимо, он не хотел, чтобы разговор сводился только к нему. Заметив, что Черепанов не собирается забрасывать его вопросами, он начал высказывать то, что его особенно интересовало, волновало, а порой и мучило:
— Еще из суворовского училища я хотел поехать к вам... — Голос его слегка прерывался от волнения и тяжести воспоминаний.— Узнал, что вы среди немногих... очень немногих пограничников той заставы остались в живых, что служите на восточной границе... И тянуло меня повидаться с вами... Вы служили вместе с моим отцом... В те тяжелые часы тоже были вместе... Может быть, вы что новое и важное знаете про него? То, про что никто не знает, и чего я не знаю... Особенно о его гибели... Он погиб в том самом бою, в каком были и вы. Как он погиб?.. При каких обстоятельствах? Как это случилось?..
Говорил Николай так, будто допрашивал, будто сообщал, и останавливался чуть ли не на каждом слове, наверно, надеясь, что Черепанов не дождется конца этого монолога и сам вступит в разговор, скажет что-то значительное, крайне необходимое. Но полковник задумчиво и понуро молчал. Он, видимо, старался вспомнить что-нибудь нужное и утешительное для этого растревоженного мучительной неопределенностью парня, и ничего не приходило на память, кроме тревожного и отчаянного женского крика, который вдруг возник тогда на левом фланге и разнесся по всей округе, даже заглушая стрельбу.
Это, наверно, кричала его мать.
Вспомнился также резкий и пронзительный плач ребенка... С этим плачем в ушах он, Черепанов, упал в тяжелое беспамятство от контузии. Этот крик и плач долго слышались в ушах и потом, когда начало возвращаться сознание.
— Мне, в то время подростку,— продолжал говорить лейтенант,— могли и не сказать всей правды. Возможно, она была горькой, эта правда, суровая и беспощадная для детского сердца. Теперь вы можете сказать мне все, что знаете... Даже то, в чем сомневаетесь, но допускаете, что так могло быть.
— Я ничего не могу сказать!..— вдруг проговорил Черепанов и дружелюбно повернулся к лейтенанту.— Кроме того, что младший лейтенант Храмцов погиб в бою, как погибли тогда, к сожалению, очень многие из наших. Он с группой пограничников был тогда на левом фланге... Мать тоже твоя была с ним... С тобою вместе... Потом меня тяжело контузило... Как я теперь предполагаю, очень близко разорвалась мина, а может и снаряд: против нас немцы повернули танки. Одного не могу простить себе, как теперь оцениваю: надо было поискать Храмцова среди убитых или раненых. Но обстоятельства были такие... Да и сам будто с того света вернулся... И раньше и теперь, как ни стараюсь точно представить, что было вокруг после того, как вернулось ко мне сознание, многого не могу вспомнить: провалы в памяти, туман застилает события. Только одно всегда в голове: погибла почти вся застава! Погибла в таком тяжелом бою, что даже теперь ужас берет, когда начинаешь вспоминать. И ни один пограничник не побоялся смотреть смерти в глаза: шел на танки, на минометы. Помнятся мне, представляются эти люди все время. Жить спокойно не могу, совесть мучает, что до сих пор почти ничего не знаю о них. В том числе и о твоем отце.
— Так, так...— как-то неопределенно отозвался лейтенант.
— Я приехал сюда,— продолжал полковник, все больше волнуясь,— чтобы помочь вам чем можно... И Храмцова и других своих сослуживцев я найду!.. Тут еще должны жить люди, которые их знали. Да и твоя мать... Ее тоже тут почти каждый знал.
— Это правда,— подтвердил Николай и понуро задумался.— То, что люди знают, и нам известно...
— Так в чем же дело?..— Владимир Иванович не смог сдержать возмущения.— Почему до этого времени нигде ничего, ну — хотя бы о Храмцове? Что, и он, как некоторые, пропал без вести? Так я его сам тут видел, на поле боя!
— Вести есть,— грустно вздохнув, промолвил лейтенант.— Но очень невеселые. Весть есть о том, что мой отец не выдержал, не выстоял перед суровой опасностью... Мой отец решился на самоубийство. Не последним патроном, не последней гранатой... Трудно представить, как это случилось, при каких обстоятельствах, в каком психическом состоянии. Но это было. Есть люди, которые это видели. Есть люди, которые это слышали...
— От кого?
— От моей матери.
Черепанов смотрел на Николая с таким удивлением и даже испугом, будто не верил не только своим ушам, но и глазам: нет, это не сын Храмцова, это не Николай, не тот самый Коля, которого Черепанов видел еще совсем маленьким. Это не он дает такие сведения, это чужой и злой человек!.. И говорит он от злости, совершенно неоправданно, безответственно...
...Вдруг в ушах снова тот ужасный крик женщины... Со всей своей безграничной тревогой, со всеми нотками отчаяния,.. Сказать об этом Николаю или не сказать?.. Возможно, что это еще одно какое-то доказательство? Нужно это сыну или не нужно? Может быть, у него уже много доказательств, а может и ни одного точного... Тогда пускай не знает и о том неожиданном, непонятном крике и плаче матери. Пускай лучше сомневается, если не может твердо верить в то, во что всей душой хотел бы верить. Кто знает, от какой пули погиб человек: наверное же от вражьей. Кто мог заметить в таком тяжелом бою, от чего упал воин, кто мог подумать, что не от врага?
Владимир Иванович хотел помочь Николаю развеять тяжелую подозрительность, которая, очевидно, уже давно мучит парня, и чем дальше, то все больше бередит душевную травму. Но хватит ли для этого убедительных доказательств, нужных слов? Сам же Черепанов не был в то время возле Храмцова живого. Позже не смог найти его среди мертвых!..
Но и противоположные суждения, наверно, не имеют веских оснований.
— Ты не должен так думать! — сказал Черепанов твердо и внушительно.
Николай сразу же задал встречный вопрос:
— А вы можете думать иначе? Вы же его знали, вы были вместе.
Черепанов на момент замялся, мелькнули в памяти рыжеватый ежик, растерянные, пустые глаза... В то же время припомнилось и то, что Храмцов с первой минуты опасности был на боевом посту, что его положение, как семейного человека, было самое сложное на всей заставе, но он не вымогал поблажек, ни на одну минуту не покидал боевых позиций.
— Да, я думаю иначе! — ответил полковник.— И хочу, чтоб ты согласился со мною. Храмцов не мог пойти на это хотя бы потому, что рядом были жена и сын. Представь себе — разве это возможно?
— Представить, действительно, не могу,— согласился Николай.— Из-за этого немало страдаю. А людям верю. Никуда не денешься от правды, хоть она и очень мучительная. Отец мой растерялся в тяжелую, сложную минуту, утратил веру во все, в том числе и в жизнь. По его требованию мать должна была сделать то же самое... С собой и со мной... Трудно об этом говорить, думать... Она не сделала этого, но и ему помешать не смогла, не успела, потому терзала свою душу все время, пока была жива. Люди тут помнят это; немного, как сквозь сон, помню свою маму и я.
— Про мать я пока что ничего не знаю,— упавшим голосом сказал Черепанов.— Расскажи хоть немного, если можешь.
— Мать я тоже виню,— почему-то вместо рассказа неожиданно заявил Николай.— Тем более, что, как потом показала жизнь, моя мать была довольно смелая и отважная женщина. Почти с первых дней войны она дошла в партизаны... Со мной вместе, так что и меня считайте партизаном. Ходила на задания даже сюда, в город. Нарвавшись один раз на засаду, отбивалась до последнего патрона, до последней гранаты... Сама была ранена, но все же спаслась, доползла до своих. Лечилась потом в лесном госпитале вместе с тифозными. Во время блокады немцы подожгли госпиталь, так как побоялись туда подходить. Мать обгорела, но снова спаслась в болотном колодце. Жила потом без волос, с ожогами на руках и ногах, но снова ходила на задания. Она знала почти все подполье города, а когда случилось так, что ее все же схватили гестаповцы, не выдала никого. Никакая сила не сломила ее, даже страх смерти. Ее расстреливали два раза: один раз условно. Второй раз... А могла бы жить: назвала бы хоть одного подпольщика и, возможно, осталась бы жива. Для этого требовалось только одно — утратить веру в себя, в жизнь!..
— В чем же ты ее винишь? — несмело спросил Владимир Иванович. Спросил, а сам уже довольно уверенно почувствовал, что Николай приведет такие аргументы, какие не оспоришь, что с ним вообще очень трудно спорить.
— В том, что не помешала отцу пойти на такой поступок, не переубедила его. И еще — что раньше не заметила в его характере таких слабинок.
— Ну, этого нельзя знать! — решительно запротестовал Владимир Иванович.
— Я и вас в этом виню! — настойчиво поглядев Черепанову в глаза, заявил Николай.— Раньше даже обижался на вас, сердился — скажу прямо. Теперь смотрю немного иначе, так как уже знаю, что вас не было рядом с Храмцовым в те трудные минуты, что вас сразу контузило. Но и вы, наверно, не очень интересовались душою своего соратника. Простите за прямоту!
— Предполагать, предчувствовать можно по-всякому,— сдержанно начал Владимир Иванович.— А сама жизнь намного сложнее. Может, человек попал в такие обстоятельства, что не мог поступить иначе... Может быть, это был такой момент, что никто не смог бы ничего переиначить, помочь, помешать. Уже хотя бы потому, что никто совсем не мог предвидеть или ожидать этого.
Николай согласно кивнул головой, видимо, некоторые слова пожилого человека пришлись ему по душе, но тут же высказал и свои взгляды на это:
— Бывает, что человек теряет веру от духовного одиночества. Подать бы ему руку в критический момент, и вся растерянность могла бы пропасть или хотя бы уменьшиться. Порой крайняя утрата веры сохраняет жизнь. Но она никому не нужна.
— Может, и не было растерянности,— высказал предположение Черепанов.— Возможно, возникла неизбежная угроза плена. Тогда соображай сам...
— А для матери?.. Для меня, малыша?
— И для вас обоих.
— Так этого ж не было, мать в плен не попала. И вот вы — тоже,
— Меня могли посчитать за мертвого.
— Одним словом...— Николай повысил голос и взмахнул обеими руками: — Я пока что не могу оправдать поступок моего отца.
Он встал со скамейки, и вид у него был такой, что дальше вести с ним разговор не было смысла. Черепанов понял это и спросил только о могилах родителей. Известны ли они, есть ли там памятник?
— Мать нашли,— спокойно, как бы нехотя ответил Николай.— Она похоронена на кладбище славы, и памятник ей есть. Отцу памятника пока что нет.
Он примолк на минуту и, уже идя напрямик к штабу, добавил:
— Наверно не будет моему отцу памятника, хоть он и первый солдат, который встретил врага, хоть, возможно, и проявил какую-то отвагу. Я так думаю: если кто — настоящий человек, то он будет жить даже и после смерти. Если же это человечек, то и при жизни он только существует, хоть и что-то делает, что-то творит, чем-нибудь или кем-то руководит... Зайдемте в штаб, покажу вам фамилии тех героев-пограничников, каких удалось найти в последнее время. В том числе и по вашей заставе. Может, некоторые из них знакомы вам?
— Я многих могу назвать по памяти,— ответил Черепанов.
— Потом мы с вами поедем на вашу заставу, если вы не очень ограничены временем.
— Я могу пробыть тут, сколько понадобится.
— Вот это хорошо!
Николай постепенно начинал оживляться, глаза повеселели, с лица исчезла мрачность. Видимо, новая мысль, новое намерение захватили его. Дотронувшись до рукава старательно отглаженной полковничьей формы, он примирительно заговорил:
— Вы не помогли мне хоть немного приподнять, оправдать моего отца. Не смогли помочь, это не ваша вина. Но я чувствую, что вы поможете нам разыскать тех героев-пограничников, которые до этого времени остаются неизвестными. Не должно быть таких неизвестных! Это первые воины, которые грудью своей заслонили от врага родную землю. Я за то, чтобы у нас вообще не было неизвестных людей: ни среди живых, ни среди мертвых.
— Буду помогать, чем смогу! — заверил Черепанов.— Я давно мечтаю об этом, и мысли о соратниках и ровесниках моих все последние годы не давали мне покоя, Я рад, что нашел тебя, встретился с тобой, хотя и случайно.
— Если говорить честно, то я — тоже,— вполголоса ответил Николай.— Розысками героев первых боев мы занимаемся тут все: не только наши военные, комсомольцы, но и весь районный, областной комсомол, пионеры, школьники. Вы будете большой подмогой для нас. На соседних заставах вы тоже ведь знали некоторых?
— Многих знал,— уточнил Владимир Иванович,— и теперь помню.
— Поедем и на те заставы. Потом я вам покажу еще одно место неподалеку от вашей заставы. Нам одна старушка подсказала. По всем признакам можно думать, что там похоронены те три безымянных богатыря-пограничника, про которых давно ходит слава в народе, но до этого времени неизвестно, кто они, откуда, и где похоронены. Это пулеметчики. Они втроем несколько часов сдерживали целое подразделение оккупантов. Втроем! И почти на открытом месте. Представляете себе! Новиковы, да еще может и больше! Вы знали Алексея Новикова?
— Еще бы! — подтвердил Владимир Иванович.— Он был моим хорошим приятелем, даже другом.
— Были возле дуба-крепости?
— Был. Все тропки теперь ведут туда, как и к здешней цитадели.
— А у этих парней не было ни дуба и никаких других укрытий, кроме временных окопчиков. Они перекрыли оккупантам основную дорогу и, пока были боеприпасы, держали вражеское подразделение на плотине между болотами. Потом подпустили гитлеровцев совсем близко — те посчитали их уже мертвыми — и кинулись на врагов с оголенными шашками, врукопашную...
— Слышал я про этих бойцов,— заметил полковник.— Возможно, они и действительно с нашей заставы, из группы Храмцова, которая была тогда на левом фланге.
— Это надо знать точно! — С настойчивостью говорил далее Николай.— Не только нам! Ходит и такая погудка, правда, не остались в живых люди, которые могли бы ее подтвердить, что фашистский командир, который вел наступление, приказал потом выстроить остатки своего подразделения и подвести к трупам этих трех пограничников. Не из почета, конечно, не из уважения, а чтоб показать своим, как умеют сражаться, стоять до последнего и отдавать свою жизнь за Родину советские воины.

* * *

Полковник Черепанов пробыл на своей заставе еще несколько дней. И когда шел на станцию, ему очень ярко представлялся величественный обелиск на территории заставы и на нем золотом выписанные фамилии всех героев-пограничников. Только Храмцова там пока что не было.
Представлялся также вечный памятник трем богатырям. Это были его пограничники: действительно с левого фланга, действительно из группы Храмцова. К этому памятнику вели тропки: с юга, с севера, с востока, с запада, из ближайших деревень, ото всех больших дорог...
... Уезжал Владимир Иванович не домой. На его большом маршруте лежали те памятные фронтовые места, где погибли его боевые соратники, друзья; те деревни, поселки и города, где еще живет кое-кто из бывших фронтовиков, соратников и побратимов...
В его полевой сумке скромная фотография того памятника, что стоял в углу двора сельской школы. Это — единственная живая память о его давнем счастье, о его любви...
"Павшие в июне сорок первого пограничники не могли знать, что командование вермахта отводило на взятие пограничных рубежей нашей Родины тридцать минут. Их защитники держались сутками, неделями... Из 485 западных застав, ни одна не отошла без приказа... Павшие в июне сорок первого пограничники не могли знать, что война продлится еще 1414 дней. Павшие в июне сорок первого пограничники не могли услышать залпов Победы. Родина салютовала тем, кто шел к великой победе... и тем кто сделал к ней первой шаг..."
Аватара пользователя
pogranec
Администратор
Сообщения: 3389
Зарегистрирован: 04 ноя 2013, 10:38
место службы: Республика Беларусь
Дата призыва и окончания службы: 28 мая по н/с
Контактная информация:

Re: Всегда на страже (очерки, рассказы, повести)

Сообщение pogranec »

ЭДМУНД НИЗЮРСКИЙ

ФИНАЛ ОПЕРАЦИИ «НЕПТУН»

Рассказ


Уже трое суток в батальоне, несущем караульную службу в порту, было введено негласное усиление нарядов: из штаба сообщили, что имеется шпионский канал, по которому ведется переброска агентурных материалов. Предполагали, что именно здесь наступит развязка дела «Нептун». Так назвали операцию по разоблачению агентов иностранной разведки, занимающихся добычей и передачей фотопленок и данных о новой военной технике.
Все говорило об исключительном коварстве противника. Его нельзя преждевременно вспугнуть. Задание было чрезвычайно сложным. Не нарушая нормальной работы порта и не возбуждая чьих-либо подозрений, следовало глядеть во все глаза. Все зависело от наблюдательности пограничников.
Капитан Тужица выбился из сил, истрепал все нервы. Уже трое суток он отдыхал не более трех-четырех часов и, вдобавок, подцепил грипп. Не мог, как раньше, мотаться по порту, забился, точно медведь в берлогу, в свой кабинет, и оттуда руководил операцией. А когда у него темнело Б глазах, тащился к умывальнику и подставлял горячий лоб под кран.
Свою болезнь он скрывал.
Капитана называли «клубком амбиции». Не без оснований. Но сегодня его самолюбие было задето особенно. Действующий на подведомственной ему территории шпионский канал подрывал авторитет образцового командира. Поэтому он хотел лично, не препоручая кому-либо другому, довести это дело до конца.
Понятно, что болезненный вид и изменение стиля работы привлекали внимание подчиненных и вызывали всякие кривотолки. Тужица несколько раз ловил на лицах товарищей «понимающие» улыбки. Да... он хорошо понимал: пошатывается, красные мутные глаза... Но подозрения не принимал к сердцу: пусть себе думают, что хотят. Это даже лучше, чем обнаружили бы грипп. Капитан был странным человеком. Болеть в такой сложной обстановке?.. Нет, это было бы смешно!
Тужица не поддавался гриппу и вел напряженную борьбу на двух фронтах.
Этот офицер хорошо помнил наставление своего учителя, майора Самбора Сулибора: «Обращать пристальное внимание на мельчайшие детали. Мгновенно улавливать явления, характерные, странные и новые, даже на первый взгляд незначительные и отвлеченные, сопоставлять их, находить взаимосвязь».
В таком духе капитан велел инструктировать всех людей портовой службы и требовал от пограничников отчетов после возвращения из нарядов.
К сожалению этот метод пока не принес ожидаемых результатов.
И на этот раз Тужице не удалось вытянуть что-либо из растерявшегося пограничника. Растерянный парень стоял перед его столом с несчастным выражением на лице, стыдясь своей ненаблюдательности, без конца повторял:
— Ничего такого я, товарищ капитан, не заметил...
Тужица провел ладонью по лбу, будто желая снять усталость, и махнул рукой:
— Можете идти.
Следующим докладывал толстый пограничник по фамилии Ксюта.
Толстяк громко стукнул каблуками и оглушительно заорал:
— Капрал Ксюта прибыл по вашему указанию!
У капитана затрещало в черепе.
— Чего вы орете?
— Это, товарищ капитан, привычка. В нашей парикмахерской «Симона» был глуховатый шеф...— Увидев, что капитан свел брови, поспешно добавил:— Есть привычки и похуже... Был у нас на Покоше некий Фелюсь Клюх, что привык заглядывать ближним в карман...
Тужица взглянул строго, не шутит ли над ним случайно капрал, но лицо толстяка было по-детски серьезно и безобидно.
— Ваши высказывания, Ксюта, не блещут умом,— заметил офицер.
— Об этом мне уже говорил поручник Ситко.
— Хорошо, а сейчас прекратите!
— Слушаюсь! — загремел пограничник и выстрелил каблуками.
— Тише!
— Слушаюсь! — пропищал Ксюта каким-то ненатуральным голосом.
Это уже походило на издевательство. Тужица поднялся со стула:
— Почему вы пищите?
Толстяк глядел на него удивленными и испуганными глазами, явно не понимая, чего от него котят. Капитан вздохнул и с горечью подумал, что не так уж и много у него в батальоне интеллигентных ребят. Он даже подумал, стоит ли о чем-либо спрашивать у такого остолопа, однако решил не отступать от принятых правил.
— Капрал Ксюта, заметили ли вы во время службы что-нибудь интересное? Понимаете, что я имею в виду?
Толстяк кивнул головой. Насупил брови и с минуту напряженно размышлял.
— Заметил, товарищ капитан.
— Что вы заметили? — с удивлением спросил офицер.
— Заметил повышение уровня.
— Какого уровня?
— Жизненного уровня масс.
— Прошу без глупостей, капрал! Я спрашиваю вас конкретно.
— Конкретно я заметил рост потребления колбасы в рабочем классе.
Тужица оцепенел.
— Идите!
Ксюта по-строевому выполнил команду и пошагал к двери. Вдруг он неожиданно повернулся:
— Меня только удивляет, как это такой докер может съесть одним махом столько колбасы. Двое из них несли по целому килограмму, честное слово. Я тоже, не хвалюсь, едок, что надо, но...
Капитан снова почувствовал ужасную боль в черепе.
— Что?.. Хватит валять дурака! — перебил он сурово.— Кругом! Шагом марш!
Капрал поспешно спрятался за дверью, но через минуту его голова показалась в дверном проеме.
— Товарищ капитан, у вас грипп, это заметно...— сказал он с искренним сочувствием.— Вы бы лучше хлебнули нашей «парикмахерской», настоенной на травах...
— Что такое?! — Тужица вскочил.— Нахал! Я вам покажу!
Испуганный, Ксюта быстро спрятал голову.
Когда капитан побежал к двери, капрала уже не было, Тужица снова почувствовал ужасную головную боль. Это от волнения. Застонав, он направился к умывальнику. Идя, заметил, что дневальный Флисак внимательно за ним наблюдает, и захлопнул за собой дверь туалета.
Флисак покрутил головок и, вздохнув, подумал, что с капитаном на самом деле происходит неладное.
Вдруг дверь резко открылась и из туалета высунулся бледный Тужица, с мокрой головой и тюбиком зубной пасты в руке.
— Где тот толстый, как его... Ксюта?
Удивленный, дневальный на первых порах не мог промолвить слова.
— Оглохли, что ли? — крикнул капитан.
— Это тот, что немного того?..— Флисак покрутил пальцем возле лба.
— Разговорчики! Приведите его немедленно!
— Слушаюсь! — сказал дневальный и побежал вниз.
Через несколько минут Ксюта воткнул в дверной проем свою красную шарообразную физиономию.
— Товарищ капитан пожелал вызвать меня?
— Да... Заходи быстрей!
— Я уже здесь,— к толстяку вернулась самоуверенность, и он вкатился в кабинет.
Его круглое лицо сияло точно красное солнышко.
— Я знал, что вы, товарищ капитан, еще пожелаете беседовать со мной об этой колбасе,— сказал капрал со свойственной ему непосредственностью.— Был в нашей парикмахерской некий Щижуя. Когда ему сватали маникюршу от «Леона», то крутил носом и говорил, что она косая. Когда же она вышла замуж за повара из «Бристоля»,— растаял от печали. А потом, будучи под мухой, топился в городском водоеме, да неудачно, ибо в тот день как раз спустили воду и ловили рыбу.
Тужица еще не знал способностей Ксюты и сначала растерялся, потом, поняв, что ему предстоит выслушать длиннющий рассказ, перебил его:
— Хорошо, капрал, это имеет отношение...
— Понимаете, я подумал, что вы, товарищ капитан, точно как тот Щижуя...
— Что такое?! — воскликнул офицер.— Как БЫ смеете сравнивать меня с каким-то, с каким-то...
— Щижуей. Адам Щижуя, улица Двигательная, угол Козлиной...
Тужица посинел.
— Капрал Ксюта... Кончайте, иначе, честное слово!..
— Слушаюсь! — пробормотал испуганный толстяк, вытягиваясь неподвижно с руками по швам.
— Отвечайте только на вопросы.
— Слушаюсь!
— Дельно, без фантазии и глупых россказней.
— Слушаюсь, товарищ капитан! То же самое мкв говорил товарищ поручник Ситко, с той только разницей, что он считал меня крепко подкованным политически...
— Хорошо... Ладно, только прекратите болтать.
— Уже прекратил, товарищ капитан.
— А теперь скажите мне, где вы этой ночью были в наряде?
— Возле «Штрикберга». Сухогрузное судно, подъемностью десять тысяч тонн. Набережная Борцов. Четвертый взвод.
— Хорошо,— капитан посмотрел на капрала более благосклонно.— Послушайте, Ксюта, вы сказали, что, по вашему мнению, докеры едят чересчур много колбасы. На каком основании вы сделали такой вывод?
— Видел, товарищ капитан, собственными глазами двоих... имели в портфелях... Видел сам во время контроля.
— Как выглядела колбаса?
— Колбаса как колбаса.
— Быстрое, подробное описание, капрал!
— Сию секунду, товарищ капитан. Была в пластмассовой кишке, длиной около сорока сантиметров, толстая, как «Отдельная».
— А вы ее нюхали?
— Э-э-э... нет,— рассмеялся Ксюта,— нюхать-то я не нюхал. Они так глядели на меня, будто боялись, чтобы я не укусил.
— И уверяете, что каждый из них имел ее около килограмма?
— Столько выглядело на глаз, товарищ капитан.
— И считаете, что на один присест ее многовато?
— Много.
— А вы за один прием сумели бы столько рубануть? — капитан взглянул на выпяченный живот Ксюты.
— Э-э-э, откуда же. Не хвастаюсь, товарищ капитан, едок я ничего себе, но за один раз не сдюжил бы.
— А фамилии докеров запомнили?
— Так точно. Один Штарк, другой Лепший.
— И сможете описать их внешность?
— Смогу, товарищ капитан, Лепший был в берете, худющий и ростом мал. Только головастик, товарищ капитан.
— Как вы сказали?
— Головастик. Чурбан у него, точно арбуз, похож на голову моего дяди, которого мы называли «безразмерным». Да, вам, товарищ капитан, следует знать, что у меня было семеро дядей, а этот считался безразмерным, так как вынужден был шить на свою большую башку кепки по заказу. Готовые, видите ли, на него не лезли, и потому...
— Ближе к делу, Ксюта,— нетерпеливо перебил капитан,— Говорите, как выглядел второй.
— Второй... значит Штарк?
— Да, Штарк.
— Второй... Значит Штарк...— капрал кашлянул смущенно и с колебанием взглянул на капитана.
— Скорее... скорее...
— Второй...— Ксюта колебался, кашлянул еще раз.— Второй-то, бишь, точь-в-точь похож на вас, товарищ капитан.
— Что такое? — покраснел Тужица.
— Товарищ капитан, вы же сами велели сказать... — пролепетал Ксюта.
Капитан взял себя в руки.
— Ну ладно,— вздохнул он,— описывайте дальше.
— Челюсть лошадиная, щеки впалые, бледный, уши торчат, глаза навыкате...
— Кончили?
— Да.
— Спасибо вам за точное описание внешности,— с сарказмом проворчал офицер.— Можете идти.
Капитан начал возбужденно шагать из угла в угол. Мысль, которая его недавно озарила, не давала ему покоя.
— Колбаса,— бормотал он,— да... почему бы н нет?
Предположение было смелым, если не сказать, фантастическим, но в своей работе он встречал всевозможные удивительные казусы. Во всяком случае уже что-то есть.
Хотя описание внешности странных любителей «Отдельной» колбасы, сделанное Ксютой, не очень соответствовало описанию, переданному из штаба, Тужица особенно не волновался. Он знал по опыту, как может отличаться описание внешности, сделанное художником, от свежего, схваченного пограничником в конкретных условиях.
К тому же присланное описание было скупым, неполным, неконкретным. Хорошо, что в обоих случаях сходился их рост. Для начала и это хорошо.
Тужица шумно вздохнул. Он старался рассуждать критически и трезво. Отдавал себе отчет, что если человек настроится только на одну версию следствия, то горазд во всем и везде доискиваться следов и подтасовывать факты для подтверждения выпестованной им гипотезы, приписывая каждой, даже незначительной, детали чрезвычайное значение.
В данном случае, это могла быть совсем обыденная история. Тужица знал, что иногда на суднах устраиваются небольшие выпивки и колбасу несли для закуски.
Штарк и Летний могли купить ее какому-нибудь матросу. Могло это также быть связано с какой-либо сделкой.
Так или иначе вопрос был не ясен, и, даже не предполагая ничего серьезного, его надо было изучить.
Еще этой ночью Тужица уточнил, что судно «Штринберг» отчаливает через сутки. Времени оставалось мало. Надо было действовать без промедлений.
Дав задание разбудить себя в семь часов утра, капитан Тужица отправился отдыхать. Первый раз за трое суток он спал спокойно. Сознание, что сдвинулся с места, надежда, что наконец в этой истории нашел точку опоры, подняли настроение, успокоили.
Утром он поднялся с тяжелой головой, но, по крайней мере, без раскалывающей череп боли. Когда появился в части, у него уже был разработанный план действий. Конечно, проще всего было бы задержать обоих докеров и взять их в перекрестный огонь вопросов. Знал, однако, что излишняя прыть может провалить все дело, особенно, если за этим скрывается что-либо серьезное. Надо было проверять осторожно и деликатно. Капитан договорился с работниками госбезопасности, чтобы те тоже направили в бригаду докеров, где работают Штарк и Лепший, своего человека. В бригаде текучка, новое лицо не должно привлечь к себе внимания.
Тужица предложил сержанта Гоздека, с который он сотрудничал в раскрытии различных портовых происшествий.
Уточнили детали, и вечером Гоздек должен был начать работу в качестве докера.
Решив вопрос с Гоздеком, капитан вызвал к себе Ксюту.
Толстяк явился с улыбающимся лицом, у порога доложил о своем прибытии, вытащил из кармана небольшую аптекарскую бутылочку,
— Парикмахерская травяная, товарищ капитан. У нас в парикмахерской бывали сквозняки. Когда у кого-либо стреляло в черепе, тот опрокидывал полстаканчика...
Тужица сначала не понял.
— Вы о чем это? — поднялся он со стула.
— Честное слово, нет ничего от гриппа лучшего,
От такой бестактности Тужица покраснел.
— Вы что, капрал, спятили?! Здесь армия, а не парикмахерская. Заберите эту бутылочку немедленно!
— Слушаюсь, товарищ капитан!
— Будете на посту у трапа на теплоход «Штринберг», на том самом месте, где и вчера. Особое внимание обратите на докеров Штарка и Лепшего. Если они снова будут нести колбасу, то не забудьте понюхать ее, только так, чтобы не возбудить никаких подозрений. Понял?
— Слушаюсь! — машинально воскликнул Ксюта. Вдруг он застыл и широко открыл глаза.
— Товарищ капитан, вы думаете?..
— Ничего не думаю,— с трудом сдерживался капитан,— но колбасы бывают разные. Понятно?
— Дошло... честное слово... дошло, товарищ капитан,— выдавил из себя капрал.
— Тогда запомните: смотрите в оба. Только, повторяю, деликатно, чтобы они даже не подумали, что их подозревают.
— Умный поймет с полуслова, товарищ капитан.
— А потом сразу же позвоните и доложите мне. Ясно?
— Так точно!
— Тогда трогай!
Когда за Ксютой закрылась дверь, Тужица вздохнул и ладонями обхватил раскаленную, тяжелую голову.

* * *

Над портом повис туман. Такой густой, что за два шага ничего не увидишь. Люди сновали почти на ощупь, осоловелые, молчаливые, будто им передалось мрачное настроение ночи.
Только возле теплохода «Штринберг» слышался веселый гомон. Здесь верховодил Ксюта. Рабочие входили по трапу на борт корабля с усмешкой через всю физиономию. Они редко встречали такого веселого пограничника.
— Больше жизни, больше жизни, господа! — разносился в тумане его зычный голос.— С радостью спешите трудиться, граждане портовики! Выше голову, докерская рать! Что это вы прижали, коллега? Кофеек и хлеб божий?.. Плохо вас женушка потчует, плохо... Эй, товарищ пожилой, где паспорт? Ага, есть, благодарствую, желаю успешного выполнения пятилетнего плана...
К нему приблизились Штарк и Лепший, вручили документы. Каждый из них снова нес по колбасе.
— Наконец-то кое-что солидное! — крикнул Ксюта.— Можно попробовать? — пошутил он, поднося колбасу к носу.
— Пожалуйста, попробуйте,— улыбнулся Штарк.
Капрал пробормотал что-то невнятное и возвратил колбасу.
Когда последние рабочие исчезли на досках трапа, Ксюта побежал к телефону.
В комнате Тужицы раздался телефонный звонок. Капитан поднял со стола голову и протер заспанные глаза. «Спал, черт побери»,— подумал он с испугом, вскочил со стула и схватил трубку.
Докладывал Ксюта.
— Что б их нелегкая... товарищ капитан!
— Что случилось? Были без колбасы?
— Имели. Такая самая, как вчера... Но это настоящая колбаса... с чесноком... У меня даже перехватило дыхание. Кажется... кажется, товарищ капитан, мы ошиблись.
Тужица швырнул трубку, ладонью потер горячий лоб. Внезапно его гипотеза показалась ему смешной и безнадежно наивной. Наверно она возникла под влиянием высокой температуры. Все из-за гриппа... Капитан считал себя осрамленным и сердился. И подумать только, чтобы так опростоволоситься. Что себе подумают товарищи из госбезопасности? Уцепился за случайную улику... Таким путем можно было бы подозревать всех и вся. Забил себе голову нелепой историей... А между тем...
Тужица взглянул на часы. Приближалось одиннадцать. Капитан поднял трубку и приказал подать машину.




* * *

Ксюта, стоя на блокировочном посту, был очень опечален. Ведь капитан, как дважды два, сделает разнос. Завтра из-за этой колбасы весь батальон будет насмехаться над ним. Он и так был уже притчей во языцех, предметом всевозможных колкостей...
Какая несправедливая судьба! Не навязывался же он с этой колбасой. Капитан сам уцепился за такую идею, а сейчас сердится на него, как будто Ксюта здесь в чем-либо виноват.
Неожиданно, когда он так стоял, погруженный в печальные размышления, услышал на палубе какой-то шум и заметил суматоху. Во мгле замаячило несколько силуэтов.
— Придавило! Вызывайте «скорую помощь»! Придавило! — доносились встревоженные голоса.
Внезапно из открытого в средней части люка взвилось пламя, от которого порозовела мгла. Панические крики перемешались с тревожным звоном судового колокола.
— Пожар!
— Взрыв!
— Горит! Спасайтесь!
— Горит!
Докеры в панике покидали палубу, стремясь опередить друг друга, толкались на узких досках трапа. Послышался вопль и всплеск. Кто-то упал в море.
Ксюта созерцал все это остолбенелый, с глазами навыкате. Он не знал, что ему делать. Его доставили здесь контролировать движущихся с суши на судно и обратно людей, но в таких условиях он ничего не мог предпринять.
Докеры носились по набережной, сломя голову, и толпились, где попало. Напрасно капрал и его подчасок старались задержать их, навести порядок.
— Спокойно, ребята! Без паники! — Голос Ксюты терялся в общей неразберихе.
Никто не обращал внимания на кричащего пограничника.
Вдруг капрал умолк. В толпе рабочих он заметил Штарка и Лепшего. Запыхавшиеся и возбужденные, они сбежали с трапа, стремительно растолкали гущу докеров и скрылись в тумане.
Ксюту будто кто-то подбросил.
— А что б их черти, колбасники! — крикнул он.— Капрал Пустак, бейте тревогу! — толкнул ошарашенного товарища и сам бросился за докерами.

* * *

Взяв в машину поручника Лисецкого и сержанта Мельчика, Тужица помчался в порт. Во въездных воротах их задержал небольшого роста охранник — Костецкий, бывший пограничник и хороший знакомый капитана.
— Товарищ капитан... вы уже знаете...— прошептал он таинственно,— происшествие на «Штринберге»?
Тужица вздрогнул:
— На «Штринберге»?
— Да, товарищ капиитан. Придавило докера, а минутой позже — пожар в трюме. Грязное дело. У меня — нюх, В этом что-то есть. Вы же, товарищ капитан, знаете мой нос.
Тужица хорошо знал детективные склонности охранника. Костецкий любил сенсацию. При каждом удобном случае потчевал капитана своими подозрениями. Если бы им поверить — половину людей в порту пришлось бы заключить в тюрьму за шпионаж и контрабанду.
Обычно Тужица на его болтовню не обращал внимания, но на сей раз он тихо выругался и приказал шоферу мчаться прямо к «Штринбергу».
Известие расстроило его. Неужели все это имело какую-то связь с операцией «Нептун», и толстяк на самом деле открыл какой-то след?
Заниматься анализом было некогда. Важно прежде всего переговорить с Гоздеком. Ведь он должен знать об этом.
На набережной еще продолжалась суета, но пожар уже ликвидировали. Кучки возбужденных людей живо разглагольствовали о случившемся. В воздухе повис запах гари.
Портовая охрана вертелась возле причала.
Тужицу ожидало новое известие.
Удрали Штарк и Лепший. О происшествии докладывал капрал Пустак с поста возле теплохода «Штринберг»,— добавляя, что уже вызвал подкрепление и что Ксюта немедленно двинулся догонять беглецов.
Тужице кровь ударила в голову.
— Позволили им удрать!
— Но, товарищ капитан, не представляете, что здесь творилось,— оправдывался смущенный капрал.— Несчастный случай, пожар, паника, суматоха. Все рвались на берег.
— Давно они удрали?
— Минут с десять тому назад.
— Что б им ни дна ни покрышки! — выругался Тужица.
В этот момент на набережной появился вызванный по тревоге взвод. Капитан приказал сержанту Мельчику принять участие в преследовании и ускоренным шагом направился к трапу. Проталкиваясь между рабочими, он внимательно искал Гоздека, Но его среди докеров не было. Вместо него неожиданно вырос перед капитаном хорунжий из портовой охраны, Новак, как обычно с горькой улыбкой на губах.
— Привет, капитан! Уже нюхаем, как вижу,— пожал он руку Тужице.— Боюсь, что на этот раз у вас улова не будет.
Капитан прикусил губу. Он знал Новака как опытного охранника и считался с его мнением, но недолюбливал его. Были когда-то между ними и раздоры. Новак дразнил его своим злорадным юмором. Ему особое удовольствие доставляло опровергать смелые гипотезы капитана.
Сейчас он тоже с ходу высмеял подозрения капитана. По мнению Новака, дело было неприятным, но простым. Он уже успел все изучить детально. Обыкновенная неосторожность и несоблюдение правил техники безопасности. Б трюме находились опилки. Показания свидетелей сходились. Штарк и Лепший подвыпили. Они курили возле люка и заронили огонь.
Почему удрали? Испугались, дураки, ответственности. Конечно, их побег не имеет никакого смысла. Новак уже отдал соответствующие указания. Вот-вот их поймают.
Тужица слушал его выводы с нетерпением. Он все думал о Гоздеке. Где же в конце концов Гоздек? Почему он не показывается? Новак не упомянул о нем ни слова. Разве Гоздек до сих пор находится на корабле?
— Извините,— Тужица перебил Новака,— докеры все здесь, кроме тех, что удрали?
— Все. Я... в таких вопросах люблю точность. Мы их задержали для допроса... Все здесь... За исключением, конечно, того раненого остолопа, что опрокинул на себя бочку с карбидом... Неквалифицированная рабсила. Первый раз на погрузке...
Капитан побагровел:
— Что вы говорите? Этого нового прижало?
— Именно. Кажется, пил с ними. Приходит, извините, тупица, из деревни, нахлещется и сваливает себе на голову бочку с карбидом...
Новак прервал рассказ и с изумлением глядел на капитана.
— Где он? — взволнованно спросил Тужица?
— Лежит на корме. Возле него — эскулапы. Но что с вами, капитан?
— Поручник, бегом! — крикнул Тужица Лисецкому, и они оба понеслись к кораблю.
На корме замаячили во мгле белые халаты санитаров. Они как раз укладывали раненого на носилки. Рядом стоял врач и упаковывал инструмент.
Одного взгляда хватило капитану, чтобы в раненом узнать Гоздека. У разведчика было восково-бледное лицо. Закрытые глаза. С уголков губ сочилась кровь.
— В сознании?
— Пока да.
— Извините, доктор, но я вынужден наедине обменяться с раненым несколькими словами.
— Сейчас исключено. Больному нельзя разговаривать.
— Пару слов.
— Категорически возражаю! Ребро пробило легкое. Угрожает кровотечение.
Капитан прошептал врачу несколько слов. Доктор заморгал глазами.
— Снимаю с себя ответственность,— проговорил он отступая.— Это может окончиться трагически.
Не обращая внимания на протесты врача, Тужица наклонился над раненым.
— Гоздек... слышите меня? Гоздек... Гоздек... это я, Тужица.— Веки пострадавшего приподнялись. Он не сразу узнал капитана. С минуту вглядывался в наклоненное над собой лицо. Вдруг его зрачки расширились.
— Тужица,— прошептал он.
— Гоздек... что произошло? Гоздек! — капитан сжимал его руку. Иссушенные губы раненого медленно пошевелились.
— Мерзавцы... хотели меня убрать...
— Кто?
— Они... Штарк и Лепший...— голова упала ла носилки, на губах появилась свежая кровь.
Значит так обстоят дела? Негодяи, слишком быстро сориентировались. Столкнули на Гоздека бочку с карбидом, а потом специально устроили пожар, чтобы вызвать панику и облегчить себе побег. Но кому они передали материалы? Капитан посмотрел на губы раненого.
— Гоздек... с кем контакт?.., Гоздек... с кем связь?..
— Хватит! Не разрешаю больше говорить,— рванулся врач.— Прошу немедленно оставить больного! Вы, капитан, обязаны понимать!
Рука Гоздека сжала ладонь капитана.
— Кок...— еле слышно произнес раненый,— Ищите у ко...
Не кончил. Кровь хлынула у него изо рта.
— Вы будете отвечать! — в отчаянии крикнул врач.— Предупреждаю вас.
Тужица поднялся, как пьяный. Блуждающим взглядом окинул взбешенного доктора. Почувствовал подступающий к горлу ком. Не спрашивать он не мог. Это была необходимость, жестокая необходимость.
Капитан сжал зубы и побежал вдоль борта. Лисецкий последовал за ним.
Они ворвались в камбуз. Кок сидел, склонясь над газетой. На кухне царил полный порядок, только в воздухе чувствовался еле уловимый запах керосина. В топке горел огонь. Две объемистые кастрюли стояли на плите.
Тужица подбежал к очагу и захлопнул поддувальную дверку. Едкий дым начал расползаться по кухне. Кок вскочил бледный и орал что-то на своем языке.
Капитан отодвинул кастрюли и вытянул из-под жести полусгоревшие и еще тлеющие картонные тюбики с остатками фотопленки и записей.
— Вот колбаса Штарка и Лешпего, — сказал он поручнику.
— И все же колбаса,— говорил возбужденный Лисецкий, час спустя после ареста и передачи следственным органам повара и вещественных доказательств, когда они сидели на вахте, ожидая с Тужицей результатов погони за убежавшими докерами.— Как вы на это напали?
Капитан сжал зубы. Он не очень был собой доволен.
— Не стоит, проручник, говорить... Половина заслуги в этом Ксюты, остальное — случайность. Я сам не очень был уверен.
— Однако ваша гипотеза...
— Говорю вам, что это случай, обыкновенное совпадение. Когда человек о чем-либо думает беспрерывно — гипотезы множатся, как мухи, и так же быстро исчезают. Здесь большую роль сыграла паста.
Поручник взглянул на капитана в недоумении.
— Не понимаю.
— Да-да, зубная паста,— криво улыбнулся Тужица.— Когда Ксюта начал говорить о колбасе, у меня даже в мыслях не промелькнуло, что сна может иметь какое-нибудь значение, особенно потому, что рассказывал капрал. Понимаете, он своей шутовской болтовней может святого вывести из себя. Тогда я тоже изрядно понервничал. Поплелся в туалет и подставил голову под кран. Столкнул с полки зубную насту... Поднял ее... И вдруг меня осенила мысль, ассоциация. Оболочка... понимаете, оболочка. Колбаса ведь тоже имеет оболочку. Ее можно наполнить мясом, можно и чем-то другим. Это же прекрасный футляр. Удобный и практичный. Колбасу можно носить в портфеле, показывать ее, не вызывая никаких подозрений.
— Здорово, а вы говорите о случайности,— улыбнулся Лисецкий.— Может быть и ваши действия в камбузе тоже были случайными?
— Нет. Кок — это агент. Он наблюдает, что делается на судне. Готовится к обыску. У него есть компрометирующие материалы, стало быть, он уничтожает их.
— Понятно... Но как вы узнали, что они в плите?
— О, это было совсем просто. Кто станет топить печь в полночь ради того, чтобы закипятить кастрюлю воды? Наивная инсценировка, как и все его деланное спокойствие, и внимательное чтение газеты, когда весь экипаж возбужден происшествием.
— Почему кок не уничтожил материалы раньше? Ведь с момента, когда они сориентировались, что мы напали на их след, прошло не менее двадцати минут. У них было время...
— Да, было...— согласился капитан.— Но такие материалы с легким сердцем не уничтожают. Слишком дорого они стоят. Он до последней минуты надеялся спасти их. Возможно, надеялся, что Гоздек уже не сможет ничего сказать.

* * *

Из порта поступали плохие сообщения. Погоня за беглецами не принесла ожидаемых результатов. Напрасно патрули обшарили каждый закоулок и обыскали все стоящие на рейде у берега суда. Преступники канули, как камень в воду.
Действия в значительной степени усложняло полное отсутствие видимости.
К трем часам утра терпение Тужицы исчерпалось. У него уже не было сомнений, что хорошо начатая операция сорвалась.
Дав задание поручнику Лисецкому руководить дальнейшими поисками, усталый и расстроеный, капитан вернулся в штаб батальона, где в четырех стенах пытался спокойно взвесить обстановку. Дело выглядело глупо, и он не знал, что о нем думать.
Неужели преступники сумели каким-то чудом выбраться из порта до начала операции? Но что тогда случилось с Ксютой? Где же он? Почему не подает никаких признаков жизни?
Собранные о нем сведения, собственно говоря, ничего не выясняли.
В половине первого на набережной Борцов слышали автоматные очереди. Через несколько минут выстрелы раздались на Польской набережной. Надо полагать, стрелял Ксюта. Несколько рабочих дали показания, что видели промелькнувшие во мгле силуэты и слышали окрик «стой».
Единственным человеком, который встречался с капралом, был портовый охранник Телех. Он показал, что между складами, на переходе с набережной Борцов на Польскую набережную, задержал подозрительного типа, переодетого в пограничную форму. Когда он потребовал предъявить документы, толстяк толкнул его и убежал.
— Это был нарушитель границы, переодетый пограничником,— кричал охранник.
Дальше след обрывался, что было очень странным. Способ, каким преступники разделались с опытным, видавшим виды оперативником Гоздеком, подчеркивал, что они были опасными противниками. Они могли заманить Ксюту в ловушку и ликвидировать его...
Тужица нервно потер лоб. Он жалел, что необдуманно поручил капралу такое ответственное дело. Толстяк, безусловно, хитрый, на свой лад рассудительный. Однако не смог он справиться с профессиональными агентами.
Беспокойство капитана росло. Несколько раз он звонил в порт. Новые сообщения не поступали. Никаких следов. Преступники и Ксюта исчезли.
Когда около четырех часов пришел с докладом поручник Лисецкий, застал Тужицу в состоянии депрессии. Он нерешительно остановился у порога.
— Товарищ капитан...
Тужица приподнял опухшие веки.
— Идите вы к дьяволу!
— Не понимаю...
— Идите к черту,— простонал капитан.
Псручник постоял немного и снова нарушил молчание.
— Поймите нас... Мы на самом деле сделали все возможное...
— Получается, что они испарились, что ли?!
Поручник умолк.
— Отвечайте!
— Думаю,— пробормотал офицер,— думаю, что не испарились.
— Это все, о чем вы думаете? — съязвил капитан.
— Полагаю, что они ушли с территории порта.
— И Ксюту прихватили в чемодане! — закричал Тужица.— Где капрал Ксюта? Где он?
Поручник прикусил губу.
— Мы сделали все...
— Ну хорошо,— сказал капитан после некоторого молчания.— Можем поздравить друг друга, поручник, с прекрасно проведенной операцией. Снимите патрулей.
Почти в это же время зазвенел телефон.
Капитан снял трубку. Мгновение он слушал с опущенными веками, вдруг вскочил со стула.
— Что... такое? Кто говорит?.. Это вы, Ксюта?
— Да я, товарищ капитан... Докладываю: преступники пойманы по всем правилам.
— Где вы находитесь?
— В Тчеве, товарищ капитан.
— В Тчеве? — с недоверием переспросил Тузшща.
— Так точно.
— Как вы туда, так далеко, забрались?
— Поехал за Штарком, после того как Лепшего закрыл в кормозапарнике в третьем отделении Польской набережной.
Капитан почувствовал, что ему становится дурно.
— Что вы мелете? — вздохнул он.— В каком еще запарнике?
— В кормозапарнике, предназначенном на экспорт, для запаривания кормов свиньям, скоту... Там сидит Лепший...
— Вы сошли с ума.
— Такова была обстановка. Выньте его, пожалуйста, оттуда. Боюсь, ему там чуть-чуть неудобно, еще задохнется... Вы, товарищ капитан, сами понимаете, что запарник — не салон. Штарка я скоро привезу сам. Извините, но от меня убегает поезд.
Тужица минуту стоял в ошеломленном состоянии.
— Да! Это похоже на него, на Ксюту.
Не задумываясь дальше, он помчался в порт. Влетел на Польскую набережную и остановился, как вкопанный. На указанном месте никаких кормозапарников не было. Докеры выгружали ящики с яйцами.
Капитан протер глаза.
— Кормозапарники здесь стояли? — спросил он рабочих, стараясь сохранять спокойствие.
— Да, стояли...— ответил один из докеров.
— А где же они сейчас?
— Погрузили на судно.
— Сколько их было?
— Пятьсот штук.
На лице капитана выступили росинки пота.
— Ничего подозрительного не заметили?
Рабочие поглядели на него с любопытством.
— А что именно мы должны были заметить?
— А где это судно?
— А где оно может быть? В море.
— Давно отчалило?
— С полчаса тому назад,
— Как называется?
— «Енджеюв».
— Сержант, в портовое управление! — крикнул Тужица.— Пусть радируют и немедленно остановят пароход «Енджеюв». Поручник, срочно патрульный катер.
Через полчаса капитан с наручником и двумя пограничниками взбирались с катера ка палубу парохода.
В отвратительном настроении, среди оханий и аханий расстроенного задержкой судна экипажа, поочередно переставляя кормозапарники, отвинчивая и завинчивая крышки, они начали поиски. Тужицу все время одолевали сомнения. Наконец, четыре часа спустя, в четыреста восемьдесят восьмом неплотно закрытом кормозапарнике пограничники нашли полузадохнувшегося преступника. Сразу же после возвращения Тужица немедленно вызвал к себе Ксюту, который уже успел вернуться из Тчева со Штарком.
Капрал остановился возле двери.
— Ближе, Ксюта! — проворчал капитан.
Толстяк сделал шажок вперед.
— Ну, что скажете, капрал? — спросил капитан, не глядя на него.
— То-товарищ ка-капитан, вы расстроены... М-мо-жет бы-быть, побеседуем потом? — прозаикался толстяк.
— Нет. Поговорим сейчас.— Тужица поднялся и, сопя, подошел к испуганному Ксюте.— На кой черт вы так усложнили дело?
— Не понимаю...
— Как тебя угораздило втолкнуть того негодяя в кормозапарник?
— По-потребовали обстоятельства, товарищ капитан...
Затем Ксюта рассказал о своих приключениях. Преследование преступников на тесном, заваленном различными грузами побережье с самого начала напоминало игру в прятки.
Ни призывы остановиться, ни выстрелы не помогли. Преступники, петляя между ящиками, добрались до железнодорожного пути, где стоял состав, пролезли между двумя платформами и исчезли.
Капрал остановился, не зная, что делать дальше. Погоня вслепую не имеет смысла. Что предпринять? Он старался взвесить обстановку, как говорят, с толком и расстановкой. В одном он был уверен: преступники будут стремиться покинуть ловушку, которой без сомнения является узкая полоса набережной Борцов. Направление их побега подсказывало, что они хотят пробраться на Польскую набережную. Оттуда им легко попасть на Роттердамскую набережную, непосредственно соприкасающуюся с городом, и потом попробуй их найти.
Чтобы, однако, пробраться на Польскую набережную, они должны обойти склады или, что для них опаснее, прошмыгнуть по проходу.
Именно здесь их надо подстеречь. Ксюта побежал к складам.
Вскоре он заметил очертания длинного здания, освещенного мерцающими во мгле шарами электрических ламп. Внезапно капрал остановился и замер. На крыше склада виднелись две тени... Этого он не предвидел. Беглецы решили прорваться через крышу.
Ксюта добежал до ясно освещенного прохода между складами, где прогуливался охранник.
— Бейте тревогу! — крикнул запыханный Ксюта.— Преступники проникли на Польскую набережную.
От неожиданности охранник разинул рот.
— Шевелись же, черт побери! Слышишь, что тебе говорю?!
Чувствуя, что пропадают дорогие секунды, он решил бежать дальше.
— Стой! — уцепился охранник.— Проход воспрещен! Покажите пропуск!
— Пошел ты к чертовой матери! — рванулся Ксюта.— С ума сошел! Я выполняю боевое задание.
Однако охранник держал его крепко.
— Откуда я знаю, что вы пограничник? Может быть, вы просто переоделись. Знаем таких. Кричат «лови вора», а сами воруют. Я уже однажды поймал такого типа, переодетого пограничником.
Минуту они пытались одолеть друг друга. Наконец Ксюте удалось оттолкнуть его. Тяжело дыша, он вбежал на набережную и с отчаянием осмотрелся.
Он был уверен, что опоздал. За потерянное на возню с охранником время преступники могли спрыгнуть с крыши и зашиться в темных закоулках. Но что это? У капрала заколотилось сердце. Он заметил их. Присели на корточках на рампе за горой ящиков. Что же случилось? Почему они задержались? Конечно, они оказались в западне. Как раз по путям передвигался железнодорожный состав. Вдоль рампы бежать не могли — им мешали горы ящиков, между которыми лишь петляла узенькая стежка.
С той стороны доносился оживленный шум и лай собаки.
Сейчас уже им не выкрутиться. Ксюта бросился к ним. Вдруг состав дернулся, заскрипели тормоза, и послышалось бряцание металла, вагоны столкнулись и с гулом остановились.
В тот же самый момент преступники рванулись к поезду, взобрались на буфера и спрыгнули с другой стороны. Ксюта выругался и сделал то же самое. В следующее мгновение он уже гнался за беглецами между рядами ящиков и сельскохозяйственными машинами, ожидающими погрузки.
Он снова потребовал, чтобы они остановились, а когда не послушались, выстрелил несколько раз — безуспешно.
Тогда преступники разделились и побежали в разные стороны.
Штарк был умнее. Он петлял вдоль путей, чтобы в любую минуту иметь возможность отступить, использовать поезд. Лепший ринулся в лабиринт сельхозмашин. Думая найти там убежище, просчитался. Кормозапарников было все больше и больше. Они стояли сомкнутыми рядами толстые, пузатые, мрачно мерцая во мгле, как заколдованные фантастические воины. Там настиг его Ксюта.
В ту же секунду поезд дернулся и начал медленно катиться обратно.
Разгоряченный капрал успел заметить, как Штарк вскочил на подножку и прижался к стенке вагона.
«Попробуй тут разобраться, Каролик,— в отчаянии подумал про себя Ксюта.— Прыгнешь за Штарком — удерет Лепший, хотя он уже у тебя в руках. Под честное слово его не оставишь, не стоит даже говорить».
Внезапно его взгляд остановился на кормозапарниках.
— Лезь в кормозапарник! — грозно крикнул капрал оробевшему преступнику.
Лепший задрожал. Он сперва не понял, в чем дело.
— Залезай, иначе просверлю живот! — заревел Ксюта, пырнув его дулом.— Отвинчивай крышку!
Лепший согнулся и, весь дрожа, начал карабкаться в железную бочку. Ксюта захлопнул крышку, завинтил, оставив щелку для воздуха, и бросился догонять движущийся поезд. Еле успел настичь последний вагон... и...
— Допустим, что было так, как ты говоришь,— сказал ошарашенный капитан.— Но что занесло тебя в Тчев? Ведь ты мог остановить поезд в воротах порта...
— Мог, товарищ капитан, но посчитал нецелесообразным.
— Ах, так, посчитал нецелесообразным?! — насмешливо повторил офицер.— А почему, извольте спросить, вы так посчитали?
— Опасался, товарищ капитан, что если подниму тревогу и наделаю шума, то эта бестия, Штарк удерет, спрячется и снова придется его искать и ловить. Подумал, что лучше не выпускать его из рук. Уже за Гдыней он был мой,— не без гордости заявил капрал.
— На кой черт тогда ты доехал с ним до Тчева? Ксюта взглянул на него с недоумением:
— Потому, что поезд нигде ближе не остановился.
— Тогда надо было задержать его.
Капрал покрутил головой.
— Я не мог нарушить инструкцию,— сказал он категорически.
— Что такое? — Тужица поднял на него недоумевающие глаза.
— У меня это записано.— Ксюта полез во внутренний карман мундира, вытащил оттуда замусоленную тетрадку и торжественно начал ее листать. — Вы, товарищ капитан, учили: «Если можешь поймать преступника деликатно, без шума и нарушения нормального движения, сделай именно так, даже и в том случае, когда этот способ для тебя менее удобен».
Капитан вздохнул и подумал, что среди многочисленных дарований Ксюты, его талант выводить из себя начальников — вне всякой конкуренции.
"Павшие в июне сорок первого пограничники не могли знать, что командование вермахта отводило на взятие пограничных рубежей нашей Родины тридцать минут. Их защитники держались сутками, неделями... Из 485 западных застав, ни одна не отошла без приказа... Павшие в июне сорок первого пограничники не могли знать, что война продлится еще 1414 дней. Павшие в июне сорок первого пограничники не могли услышать залпов Победы. Родина салютовала тем, кто шел к великой победе... и тем кто сделал к ней первой шаг..."
Ответить

Вернуться в «Книжная полка...»