В дозоре..издание 1939 г. Рассказы о советских пограничниках

[Алехин]

Шуба английского короля

Заритесь вы, ребятки, на мою лисью шубу, как кот на сметану, с расспросами лезете — расскажи да расскажи, Тимофеич, где ты такую знатную шубу раздобыл, а того не знаете, что скоро придется мне эту самую шубу, чтобы она в соблазн добрых людей не вводила, в сундук запрятать или обратно отдать.
Рассказать раз, два, ну, три, что да почему, — не трудно, но когда тебе проходу не дают, так уж тут, извините, и золотой шубе не рад будешь.
Расскажу, соседушки, так и быть, в последний раз, а вас, товарищ сочинитель, прошу напечатать мой рассказ, авось после этого мои земляки не так будут допекать расспросами.
Колкая погодка выдалась в ту путаную, вьюжную ночь. Лихая, одним словом, ночка.
Вышел я во двор скотине сена дать, а шапку надвинуть покрепче забыл. А верткий ветер не то что шапку, а голову сорвать мог. Набросился он на меня словно злой пес, содрал с головы мою шапку, подкинул ее и понес в черный бор. Гнался я, гнался за ней, но худо старому человеку с прощелыгой-ветром тягаться.
...Вернулся в избу расстроенный. Шапки жалко. Хоть и стара она и моль ее изрядно общипала, но, как говорят, то дорого, что сердцу мило, а я привык к своей бараньей грелке.
Местность наша глухая, лесная. Озер, болот и кочек так много, что иной раз кажется, будто вся земля кочками как бородавками покрыта. Деревни, хутора редко понатыканы. Если деревня от деревни в тридцати километрах, то говорят:
— Ну и густота же у вас, мужики... Проходу от деревень нет... Куда ни повернешься, всюду деревни и хутора...
Сижу на лавке, думаю. Не выходит шапка из головы. Смех и грех. Где-то она сейчас, моя матушка? И сердиться не знаешь на кого. На ветер? Что с него возьмешь. Спасибо, что он еще с шапкой голову не унес.
Вдруг ввалились ко мне в избу пограничники, гремят винтовочками, холода со снежком с собой притащили. Стало в избе сразу шумно, людно, гомотно.
Гости скидывают запорошенные снегом шлемы, расстегивают шинели, стряхнули снег с сапог, но не в сенях, а прямо в избе, — и сразу к печке.
Взглянул я на гостей, дрова у печки пересчитал и сообразил: не обогреть моими дровишками продрогших молодцов. Накинул полушубок и вывалился из избы.
На улице, у прикуты, человек с винтовкой ходит, около крыльца семь пар лыж. Жалко мне стало паренька:
— В избу чего не идете, товарищ? Лыжи караулите? Их тут никто не унесет. Людей посторонних на хуторе нет...
Поежился закиданный снегом караульщик, да и говорит:
— Спасибо, отец. Но мне и здесь тепло. А вот ты, смотри, не простудись...
Перекинулся я с добрым часовым парой тепленьких словец насчет злодейской погоды, от которой человеку житья нет, — и в избу греться. Подбросил в печку дровец — и к старухе. Сидим с ней на лавке в уголке, на молодцов поглядываем.
А они, сердечные, так захолодали, что иные форсуны (как же не форсуны: на улице тридцать градусов холода, а они в носочках) чуть не со слезами сдирали с застуженных ног сапоги. А потом к печке, к огоньку греться. И образовалась около моей жаркой времянки очередь. Греются мои полуночники, захолодевшие пальцы ног, как малые дети, тискают, — и хоть бы словечко.
Я не торопил их. Худо языком чесать, когда мороз по ребрам перебирает. Отогреются, тогда заговорят.
Так оно и случилось. Старшой отряда, высокий, жилистый, с длинными руками, обернулся ко мне:
— Старик, ты бы чего закусить нам приготовил. Молоко-то есть?
А у меня недавно корова отелилась, в молоке недостатка не было. Мы со старухой до молока не охотники, ну и приходится квасить на творог и сметану. Старшой поворочался на чурбаке, а потом спросил:
— А как у тебя обстоит дело насчет сала?
— Есть, — отвечаю ему, — и свиное сало.
Оживился он тут, отошел от печки:
— Ну вот, хозяин, и покорми нас. Да поскорее. Мы ведь к тебе не в гости приехали.
А мне иное в голову лезет: молоко холодное, сало в сенях, в бочке, под камнем стынет, не согреет такая холодная еда гостей. Чайком бы угостить молодцов — это другое дело.
— Может, вам, товарищ командир, самоварчик?..
Улыбнулся чему-то хитро начальник, да и говорит:
— Некогда нам долго задерживаться у тебя, отец.
— Да это не долго, товарищ начальник. Угли в печке горячие. Самовар в два счета вскипит.
Подошел тут ко мне старшой, взял за плечи:
— Спасибо, спасибо, хозяин, ты нас пока молоком угости. А что касается чаю... Мы его у тебя на обратном пути будем пить. Днем. Понятно?
А чего тут непонятного. Видно ребятки на жаркое дело выбрались.
Стали мы с хозяйкой накрывать стол. Она на стол стаканы, ложки, хлеб носит, а я за молоком в подполье полез, да за одно и солененьких рыжичков захватил, а потом стал зажигать «летучую мышь».
— Отец, ты куда?
— За салом. Сальца ребяткам надо принести.
— А разве за ним к соседям нужно итти?
— Не-ет, какое там к соседям. В сенях стоит кадка... Я в два счета...
— A-а. А я думал... Если к соседу, то не стоит и беспокоиться.
В сенях я добрался до кадки и только было ухватился за двухпудовый камень, как вдруг слышу — дверь заскрипела. Поднял голову, а в сенях начальник отряда.
— Осилишь, отец, один? Может, помочь?
И не ожидая моего согласия, подошел к кадке и легко отодрал пристывший булыжник от мяса.
— Ну и камешек же навалил ты, отец. Такой груз из свинины весь жир может выдавить... Могильные плиты легче...
— Трезор, Трезор, — отвечаю я ему, — во всем виноват. Мой пес. Он тоже до свининки не дурак. Положил я десятифунтовую гирю — свалил, полпуда — тоже сбросил. Тогда я пудовым булыжником прикрыл кадку. Встал утром и вижу: лежит мой пудовый груз, как сухое полено, около кадки, и полкилограмма сала недочет. Вот тогда я и придавил сало этой каменной горой...
— И помогло?
— Ау! Отъел он теперь свининку...
Посмеялся тут командир отряда, продувного Трезора просил показать ему днем и пошел, скрипя половицами, на крыльцо. Постоял немного, с крыльца спустился и обошел двор.
Вернулся я с салом в избу и вижу: пограничники уже одеты, винтовочки в руках. Знать, на границе что-то стряслось. Любят зарубежники путаную погодку, но не зевают и наши орлы.
Ужинали мои гости по-походному. Я сам всю русско-японскую войну в Манчжурии провел, прошел ее, сопочную страну, и вдоль и поперек, знаю военную тревогу и торопливую солдатскую еду.
Чего греха таить, очень мне хотелось повыпытать у пограничников, куда и зачем выбрались они в такое время, но, вижу, им не до меня. Отчасти был я доволен, что мои гости так тонко ведут себя: военный народ. Он всегда должен быть строгим, подтянутым и скрытным.
Одно удивило нас со старухой. В доме нашем перебывало не мало пограничников; за моим неказистым сосновым столом сидели и орденоносные начальники застав и коменданты участков, а однажды заходил укрыться от дождя даже сам начальник отряда майор Стрешнев. Но ни разу не приходилось мне видеть таких молчаливых и неразговорчивых пограничников.
Был у меня кот, озорник, плут, игрун, каких поискать. То с мотком ниток играет, то за мухами охотится. Пограничники любили возиться с ним. Когда он отсутствовал или дрых, прикрыв белую мордочку лапкой, они всегда справлялись:
— Степан Тимофеевич, а Лопушок где?
А кот уж тут как тут: здравствуйте, мол, давно не видались.
Правда, к этим пограничникам он подошел не сразу: печки боялся. Когда они грелись, он смирнехонько сидел поодаль, щурился.
Как только сели пограничники за стол, Лопушок шмыгнул к ним под ноги. Но пограничники даже не посмотрели на него. Лопушок отошел от стола и стал проделывать на глазах у гостей всякого рода фигли-мигли, на которые он был великий мастер. Кот скакнул раза два вверх. Смотрите, мол, какой я ловкий да прыткий. Но пограничникам было не до забав. Обиделся Лопушок, шмыгнул на полати, лег на перевор, раскрыл круглые глазищи, словно спрашивает: «Что же это такое происходит? Светопреставление? Старался, старался, и все зря...»
Гости были рослые, молодые ребята. Одеты они были в новенькие шинели, гимнастерки и сапоги с подковками. У некоторых на груди спортивные значки, но ни на одном из бойцов я не увидел белого воротничка. Взглянул на командира — и он без воротничка. В моем доме перебывало немало пограничников, но не припомню случая, когда бы они выходили на границу, на посты, без воротничков. Иногда я, грешным делом, подтрунивал над бойцами, говорил: «Ребята, разрядились вы точно в Первое мая, а в лесу, кроме деревьев да птиц, некому глядеть на вас. Уж не для трещоток ли сорок вы так вырядились?» А эти с иголки разодеты, а ни на одном воротничка нет. Наклонился к старухе:
— Марковна, погляди-ка. Что бы это значило?
— Что же ты хочешь, чтобы они ночью, в мятель, как на свадьбу выходили. Ни к чему в такую погоду воротнички, — огрызнулась она.
Не будь гостей, я бы поспорил с хозяйкой. И доказал бы, что погода здесь совершенно не при чем, пограничники в любую погоду не теряют своего вида.
Пограничники разом поднялись. Не прошло и минуты, как они, гремя винтовочками, один за другим уже выходили из избы в путь-дорогу.
Взялся было я за свою «летучую мышь» — проводить хотел, а начальник отряда меня останавливает:
— Ты куда, отец?
— Вас проводить.
— Оставайся в избе. Мы сами найдем дорогу.
Вышли бойцы, а я стою с фонарем, опершись о косяк. В избе сразу стало пусто и невесело. Вот, думаю, опять мы со старухой одни. Постоял я немного, а потом как на лавку сел, так и вспомнил: бойцы-то за молоко, сало не заплатили. Не жадность меня обуяла. Нет! Я человек не кубышечный, всегда накормлю военного человека, но не хотят пограничники даром ничего брать. Боец Красной армии соломины без спроса не возьмет. А здесь вдруг уплатить забыли. Сидим со старухой, морщим лбы, да так ничего понять не можем.
— Что же это такое, Марковна? Весь удой выдули люди, сала, творогу видимо-невидимо съели, — капуста, рыжики не в счет, — а расплачиваться кто будет? Дядя, что ли?
— Может, второпях забыли. Видал, как они едой давились?
Подкрутил тут я фонарь и на улицу — поглядеть, куда бойцы ушли. А пограничников и след простыл. На дворе ветер водил снежные хороводы, да с неба попрежнему сыпалась, точно из дырявого мельничного сита, снежная крупа.
Лег на печку. Не спится. Слышу — и старуха поворачивается, охает, клохчет, как наседка...
— Марковна, ты что кирпичи боками трешь? Подряд взяла, или как?..
— Не спится чего-то мне, Степан.
— Молоко жалеешь? Ох, и жадная же ты у меня, Настя. А еще хотела яичницу делать для гостей...
— Отстань ты от меня, старый... А ты чего не спишь?
— О шапке думаю. Сколько годов обогревала. Носит, поди, ее ветер по насту, как неприкаянную. Обледенеет...
Лежу и думаю то о шапке моей, то о пограничниках. Шинели новые, гимнастерки новые, сапоги тоже новые. А воротничков нет. А к чему ночью в лесу воротнички? Может, им дыхнуть некогда было... подняли по тревоге, так уж тут не до воротничков...
А почему же тогда они за молоко, за сало не заплатили?
«Эх ты, Степан Тимофеевич, — сказал я сам себе. — А еще старый солдат. Люди, может быть, целый день за шпионами гонялись. Не до того было людям».
Успокоился я. Но не надолго.
Почему же тогда, Степан Тимофеевич, гости словом добрым с тобой не перекинулись? Табаком всю избу прочадили, папиросками баловались, а хозяина угостить забыли. Ты им челом, а они тебе и спасибо не сказали...
Лежу, ворочаюсь, сна нет. То о шапке думаю, то о воротничках. А потом тихонько, чтобы старуха не слышала, слез с печки и стал одеваться. Взял ружье, топор за пояс засунул, зажег «летучую мышь» и вывалился из избы.

Нацепил лыжи и порысил за должниками. Хотелось знать, куда подались они: к границе или к станции, до которой было около сорока верст.
Гоню вперед и себя на чем свет пробираю. Сколько времени потерял. Суматошливый ветер за это время не то что лыжню, а легко село мог замести.
Замел он лыжные следы. И мне приходилось не столько мчаться вперед, сколько следы искать. Ползаю на брюхе да с ветром собачусь. Сшибает меня ветер с ног. Ну, думаю, каюк теперь тебе, Тимофеевич. Закрутит тебя вертун. Но ничего. Отбив сердитый наскок ветра, я вставал на лыжи и, собравшись с силами, снова помаленьку плыл сквозь снежную мглу.
У Денского болота пограничники свернули в сосновую рощицу, где не так мело, и сделали небольшой привал. Из рощицы следы потянулись не к границе, а к городу, и шли они не дорогой, а болотом. За каким рожном выбрались они в такую погоду в город?

[Алехин]

Через час прибыл я на заставу. Залепило меня снегом так, что дежурный вытаращил глаза от изумления. В армяке, с ружьем за плечами, с фонарем в руке стою перед ним словно живой сугроб.
— Дышишь, дедушка? — окликнул он меня.
— Дышу, дышу, сынок, — подал я застывший голос.
Отчитал он меня веничком, потом на кухню к плите потащил, а я прошу, чтобы меня сразу к начальнику заставы вел. Поглядел он на меня, покачал головой да и говорит:
— Как же я тебя, дед, к начальнику поведу, когда ты еле языком ворочаешь. Отогрей язык, тогда сведу.
Но я сказал, что язык у меня оттого малость пристыл, что я его всю дорогу за зубами держал, а начну говорить, так он сразу же отойдет.
А тут и сам начальник заставы, лейтенант Холмской, подвернулся. Наверно, услышал мой голос. Пришел, поздоровался, взял под руку и повел в кабинет. В кабинете он усадил меня около печки, угостил душистыми папиросами и, потирая руки не то от холода, не то от удовольствия, что своего старого приятеля увидел, уставился на меня, как бы спрашивая: «Случилось, что ли, чего, Степан Тимофеевич, во вверенном тебе царстве, если ты в такую погоду на заставу притрясся?»
С лейтенантом мы старые знакомые. Заграничных петушков из леса выкуривали. Не один раз сидел он за моим столом. Я без лишних слов рассказал ему о должниках. Но, чтобы он не подумал, будто я с жалобой на заставу явился, предупредил его, что не жадность пригнала меня, а сомнение и гражданский долг.
А он сидит, большой и крепкий, положил руки на стол и хоть бы шелохнулся. Слушает меня, а сам, знай, челночки из бумаги мастерит. Сделает бумажный кораблик, в сторону отложит и за другой берется. Таких броненосцев накрутил он во время моего рассказа не один десяток. Зря, значит, приперся я на заставу.
Высказал я все, что знал, и жду, что ответит мне начальник. А он встал, подошел к карте и долго со свечей разглядывал ее.
— Вы твердо уверены, Степан Тимофеевич, что должники в город через Денское болото подались?
Ответил, что местность я, как старый охотник, знаю не хуже своего огорода, и ошибки тут нет.
— Южной кромкой пошли они или восточной?
— Южной, южной, товарищ Холмской. Это я хорошо приметил.
— Как вооружены они были?
Сказал, что у командира сбоку револьвер болтался, а у бойцов, кроме винтовок, никакого другого оружия не видел.
Начальник заставы задал мне еще несколько вопросов, потом позвал старшину и приказал накормить меня и уложить спать.
Мне бы тут надо из кабинета уходить, чтобы человеку не мешать работать, а я стою как пень и с начальника глаз не спускаю. Уж очень мне хотелось узнать, что за люди гостили у меня. Но, увидев, что начальнику не до меня, я простился с ним и прошел в отведенную для меня комнатку с круглой печкой.
Скоро я услышал, как начальник заставы звонил по телефону. Зычная команда «Поднима-йсь!» перебила телефонные звонки. Не прошло и минуты, как за первой командой последовала другая, решительная и твердая: «В ружье!» А затем топот множества ног, стук винтовок заполнили все помещение заставы.
Начальник заставы все крутил и крутил телефонную ручку. Когда шум немного стихал, до меня доносились отдельные слова. Начальник звонил в комендатуру участка, в отряд, в город, просил выслать какие-то заслоны. Шум усиливался, и снова голос начальника тонул в топоте ног бойцов. От кого товарищ Холмской думал заслоняться, я так и не знал. Он все звонил и звонил. Тогда я, нахлобучив шапку, подцепил рукавицы и вывалился из любезной комнатки.
Бойцы куда-то уходили, хотелось и мне податься за ними. Правда, я уже трухлеват, но все же в моих руках еще есть сила, чтобы держать ружьишко, да и ноги привыкли к ходьбе.
Около занесенного снегом домика стояли, выстроившись в два ряда, с винтовками за плечами бойцы заставы. Снег уже успел побелить каждого из них, отчего пограничники в своих остроконечных шлемах походили на сказочных богатырей.
Начальник заставы, помахивая плеткой, не спеша прохаживался по крыльцу. Он был одет в добротный полушубок, валеные сапоги, шлем он так надвинул, что из-под козырька виднелся только нос и подбородок.
Подвели коня. Когда его выводили из конюшни, конь как будто бы был вороной, а перед начальником у крыльца, предстал уже серым. Товарищ Холмской легко вскочил в седло, оглядел бойцов, махнул рукой, и тут пограничники вдруг зашевелились и начали один за другим исчезать в темени ночи. Не прошло и двух минут, как от отряда остались на площади одни лишь лыжные следы, которые снег сейчас же и замел.
Потянуло и меня в лес. Сойду, думаю, с крыльца, нацеплю лыжи и пристроюсь к молодцам. Как проводник. Только сошел я с крыльца, а старшина тут как тут.
— Вы куда, Степан Тимофеевич?
— Домой, к старухе.
— Завтра вы увидите ее, Степан Тимофеевич. А сейчас в столовую идите, чайку попейте, закусите и спать. А домой мы вас утром отвезем.
Я стал было говорить, что старуха моя одна осталась, она женщина хворая, пугливая, всякого ночного шороха, скрипа боится, торкнется заяц в пеледу, а ей кажется, что это волк в дом ломится. Без меня она и спать не будет...
— Уж вы отпустите, товарищ старшина...
— Не могу вас отпустить, Степан Тимофеевич. Приказ начальника. Заблудиться можете, замерзнуть.
Так и пришлось моей Марковне одной коротать ночь, за которую она меня и по сей день пилит. Как это так одну ее на хуторе оставили.
После ужина лег я на кровать, а сон, что пугливый заяц к охотнику, даже и близко не подходит ко мне. Взбудоражил в такой холод заставу, людей поднял. А вдруг все это зря? И бойцов жалко, и старухи жалко, и самому не заснуть от этих дум.
Разбудил утром меня лай собак и стук винтовок. «Никак пограничники вернулись?» Подскочил к окну, вижу: сани-розвальни, и торчат запорошенные снегом четыре обутых в сапоги ноги. Трое бойцов расседлывали упаренных лошадей, обледенелые лыжи стояли в пирамидке. Отряд, значит, вернулся с облавы. Что за люди лежали в санях?
— Дедушка, к начальнику. Начальник вас к себе зовет, — сказал дежурный, коренастый, с круглым, румяным лицом боец. Одернув рубаху, я двинулся из комнаты.
— Обуться бы надо, дедушка! — улыбнувшись, крикнул дежурный.
Посмотрел я на свои ноги — сквозь землю бы провалиться! Хорош бы я был, если бы в таком босом затрапезном виде предстал перед людьми. А еще бывший солдат!
В коридоре, у дверей кабинета начальника, расхаживали часовые с винтовками. Увидали меня, кивнули мне и этак почтительно расступились. Старшина стоял в дверях с наганом в руке. Начальник, распахнув мокрый полушубок, — у окна, тоже с наганом.
В углу около печки сбились в кучу мои вчерашние гости, но уже не семь было их, а пять.

[Алехин]

По бокам задержанных стояло человек шесть бойцов с винтовками. Каких злых дел натворили бы перебежчики, если бы незамеченными по нашей глухой, лесной местности проскочили в тыл.
Набрался я храбрости и в упор посмотрел на разведчиков. Показал им, что хоть и много мне годов, хоть и грамоте я плохо обучен, но свое дело знаю. Они сразу опустили головы. Лишь старшой этак нахально и зло обжег меня взглядом.
Молчим. Но вот начальник заставы сделал своим бойцам знак, и те стали по одному выводить из комнаты заграничных коршунов. Когда они ушли, товарищ Холмской шагнул ко мне и весело проговорил:
— Узнали, Степан Тимофеевич, гостей?
— А чего их узнавать. Я бы этих мазуриков и через тысячу лет узнал.
— Понятно вам, Степан Тимофеевич, почему эти господа за молоко вам не заплатили?
— Понятно, — отвечаю ему, а у самого дрожь пробегает по телу. Не то от радости, что я, старый, не зря заставу поднял, не то от злости на чужаков.
Тут начальник заставы обнял меня и крепко-крепко поцеловал.
— Спасибо тебе, Степан Тимофеевич. От всей Красной армии спасибо. Таких зверей помог ты нам поймать. Наркому о твоем подвиге буду докладывать. Ведь ты знаешь, что они на границе одного нашего бойца сняли. Подползли в саванах и сняли.
Говорит он мне разные приятные вещи, в герои возводит, а я и рот боюсь открыть.
«Надень они воротнички, заплати за молоко — кто знает, притрясся бы я тогда на заставу», хотелось сказать товарищу начальнику. Да сдержался.
Старшина сумки шпионов начал потрошить. Распахивал одну за другой и на стол всякую всячину выкладывал. Ну, первыми, как это водится, на столе появились револьверы, и такие револьверы, которых я и не видывал. За револьверами — бомбы, гранаты, банки с консервами, сероватые плиточки динамита, свиное сало, хлеб и табак. А потом появилась на столе и моя разлюбезная шапчонка.
— Как она попала к вам, товарищ начальник?
— Шапка? Мы ее в лесу нашли. А вы, что же, знаете ее хозяина?
Пришлось поведать о невеселой истории с шапкой. Усмехнулся товарищ Холмской, подумал немного да и говорит;
— Степан Тимофеевич, недельки через две мы вам за ваш геройский подвиг, сметку, догадливость такую шубу с шапкой подарим, какой не носил и английский король. Отдать вам вашу шапку мы не можем. Эта шапка — вещественное доказательство. Она в отряд, в город пойдет. По этой шапке мы на след шпионов напали.
Говорит он это мне, а я о шубе английского короля думаю. Вот, думаю, дожил, Степан Тимофеевич. Какую ж такую шубу он, мировой узурпатор, носит? Может, это такая шуба, в которой летом будет жарко, а зимой холодно? Куда ж мне до английского короля. Мне бы что-нибудь попроще.
Так и поехала моя шапчонка в город вместе с револьверами, бомбами, динамитом, салом и табаком. Где она сейчас находится, я не знаю. Может, в музее каком. Осматривают люди музей, на шапку косятся, а того не знают, чья это шапка, кто ее носил.
Сбился во время погони отряд пограничников со следа. Путались, путались бойцы по лесу, вдруг замечают что-то черное у белой снежной кочки тулится. А это — шапка. Чья шапка? Как она попала в лес? Оглядели снег и невдалеке от шапки нашли следы закордонных полуночников. Повеселели тут ребятки и погнали лыжи по следам. Одним словом, я не зря больше двадцати лет носил мою баранью грелку.
Поблагодарил я товарища начальника за доброе слово и вышел из кабинета.
В комнатке, где я провел ночь, на кровати лежал раненный в руку боец.
Увидев меня, он пригласил сесть.
— Ну как, отец, хороших зверей поймали мы?
— А лучше и не сыскать. Им товарищ Холмской жару поддаст... Мерзавцы. В пограничников обернулись...
Забрав свои пожитки, чтобы не тревожить раненого, я на цыпочках вышел из комнаты.
Прощаясь со мной, старшина говорил:
— Уж вы извините нас, Степан Тимофеевич, что так нескладно получилось. Обещали отвезти, а вам снова приходится на своих на двоих. В больницу раненого сейчас повезем. В руку саданули его негодяи.
В руку-то, в руку, а паренька все-таки жалко. Проходя мимо саней, я поднял солому. В санях лежали мои вчерашние нахлебники. Один, постарше, лежал, сжав кулаки и широко открыв глаза. Во рту блестели два золотых зуба.
Второй, помоложе, прищурив глаза, смотрел в мою сторону, как бы говоря мне: «А все это из-за тебя».
Прикрыв разведчиков соломой, я разыскал свои лыжи и не спеша порысил к старухе, перед которой мне нужно было отчитаться, рассказать ей, каких гостей она молоком поила.

* * *

Дней через семь приезжает ко мне на хутор боец.
— Степан Тимофеевич здесь проживает?
— Здесь, здесь, — говорю, — живет Степан Тимофеевич. Где ему еще жить.
— Значит, вы это будете? Распишитесь, гражданин, вам деньги причитаются.
И протягивает мне три бумажки: две новеньких десятки и одну пятерку. А я стою столб-столбом, ничего не пойму. Какие деньги? От кого? Неужели, думаю, это сынок (в армии он у меня на Украине служит) так расщедрился.
— От кого деньги-то? — спрашиваю.
— Из города, от начальника отряда.
— А за что?
— За молоко.
— За молоко? Какое?
— А это уж вам лучше знать, Степан Тимофеевич, какое вы молоко продавали.
— Кто продавал? Не продавал я никакого молока. Купили тут субчики одни, без отдачи, а при чем тут застава?
— Как не при чем! Потому что они себя за пограничников выдали, застава и расплачиваться должна.
И знай сует мне деньги. По какой же цене, думаю, рассчитал меня товарищ начальник? За тот ужин больше семи рублей никак взять нельзя.
— Ничего не знаю. Приказано вручить деньги и расписку отобрать. А что касается того, дорого или дешево, это начальнику виднее.
Взглянул я на хозяйку и говорю ей:
— Помогай, помогай, старая тетеря. Что мне с деньгами делать? Брать или отказываться?
А она сидит, старая, как наседка на яйцах. Обозлило это меня. Вот, думаю, где не нужно, так ты суешь свой нос, а где нужно дельный совет дать, так молчишь.
— Бери, — говорит, — Степан Тимофеевич. Не возьмешь, начальник — человек строгий, сам нагрянет, стыдить начнет.
Взял я карандаш, чтобы расписаться, а как подписывать свою фамилию — забыл. Сорок пять лет подписывал, а тут вдруг — на тебе — забыл. Забыл, да и все тут! Ведь бывают же такие диковинные случаи! Держу карандаш, а у самого руки дрожат и глаза чернота застилает. И, скажу откровенно, никогда так натужно не ходила моя рука, как в то ласковое мартовское утро. Даже вспотел я, так упарился, как будто не одну сажень дров переколол.
А вы говорите — шуба. Не легко далась мне лисья шуба! Сам начальник отряда, майор Стрешнев, вручил мне ее.
— Носи, — говорит, — на доброе здоровье, Степан Тимофеевич. Носи и старые кости грей. А главное, здоровье береги. Оно еще может пригодиться нашей республике...
Ну я, как это водится в таких случаях, речь в три слова произнес. Обещал носить шубу, а вот надеваю редко.
И не потому не ношу ее, что уж больно знатна, богата она, и не потому, что носить я ее не умею. Нет. Я человек не робкий, и с моих плеч любая одежина не свалится. Но, скажу откровенно, нравится мне больше глядеть на шубу, как на хорошую старую картину, нежели носить ее.
Расспросов меньше, и шуба продержится дольше.

[Алехин]

Лунный гость

Кокорев, боец заставы лейтенанта Аксенова, проходя мимо небольшой извилистой речки, служившей границей, увидел десятка полтора камней, в беспорядке наваленных на советской стороне реки.
Находись камни на берегу, Кокорев, возможно, не обратил бы на них внимания, но камни мокли в реке. Еще с детства он знал, что шустрая красноглазая плотва, подслеповатые налимы ютятся под камнями.
Кокорев разулся, вошел в воду и старательно обшарил камни. Но, кроме выскользнувшего из рук пискуна, ничего не нашел.
На другой день Кокорев, проходя по дозорке мимо камней, решил снова потревожить их, — авось за ночь рыбешка заскочила под гладкие, отливающие варом камни.
Он в изумлении остановился. Накануне — Кокорев отчетливо помнил — камни лежали ломаным полукругом. Теперь они вытянулись стайкой, точно отлетающие на юг журавли.
Дней через пять Кокорев, сменяясь с поста, не утерпел и навестил снова уже знакомую отмель.
Камни снова лежали полукругом. Теряясь в догадках, стоял он на берегу реки, не зная, чем объяснить, чему приписать игру камней. Будь вблизи селение, камни могли сдвинуть ребята. Но до ближайшего селения было больше четырех километров, и ребята обычно сюда не приходили.
Неужели это пастухи баловались? Они иногда гоняли на отмели скот. Но, обследовав местность, Кокорев убедился, что пастухи здесь совершенно ни при чем. Песчаный берег реки был гладок и чист, и сколько Кокорев ни смотрел, он не мог обнаружить ни одного коровьего следа.
Кто же тогда передвигал камни? Пограничники? Шли по бережку реки и сдвинули камни? Да, пожалуй, так и есть.
Все же Кокорев доложил о скачущих камнях начальнику заставы. Лейтенант Аксенов опросил бойцов, но никто из них даже близко не подходил к камням.
В тот же день лейтенант выставил в кустах, невдалеке от камней, секрет. Засада сидела в кустах пятеро суток, но так ничего и не обнаружила.
Секрет сняли.
Но спустя три дня после снятия секрета Кокорев увидел, что камни опять кто-то передвигал.
Загадочные камни не на шутку встревожили Аксенова.
В ту же ночь Кокорев отправился к подозрительному завороту реки. Он получил задание пробраться незамеченным к реке, залезть в кусты и замаскироваться.
Кокорев пролежал в кустах, не смыкая глаз, до утра, но, кроме залетавших на отмели птиц да легких всплесков игравшей рыбы, ничего не обнаружил.
Такими же бесплодными оказались и вторая и третья ночи. За это время Кокорев так изучил камни, что мог, например, сказать, сколько у каждого камня трещин на боках.
От непрестанного наблюдения у Кокорева что-то неладное произошло с глазами. Куда ни глядел он, всюду видел камни.
В воде и на берегу реки, на задымленных облаках и на маковках деревьев кружились, вертелись камни. Даже когда он вынимал из сумки хлеб, ему казалось, что он вытаскивает камень. Словом, для Кокорева было ясно, что если в самое ближайшее время история с камнями не прояснится, он, чего доброго, заболеет какой-то новой «каменной» болезнью.
Тягостно началась четвертая ночь.
Взошла луна. Бледная и безжизненная, она поднялась над лесом, над рекой.
Кокорев еще глубже залез в кусты.
Из леса вышел человек. Он шел мелкими торопливыми шагами и вел за собой на веревке теленка. Не доходя шагов ста до берега реки, человек привязал теленка к дереву и двинулся к реке. Вглядевшись, Кокорев узнал колхозного пастуха дядю Маркела. Кокорев мотнул головой и протер глаза. Теленок мирно пасся около березы. Недолго он смотрел вслед хозяину, а потом медленно стал щипать облитую росой сочную траву.
Кокорев мог бы задержать человека с теленком, но решил посмотреть, что будет дальше. Этот бородатый дядя, пастух, не походил на шпиона. Шпионы пробираются к границе пригибаясь, если не бегут, так ползут, а этот человек, хоть граница на носу, идет как на гулянке: не торопится, не оглядывается, не суетится.
Кокорев поднял винтовку. Займется пастух камнями — боец даст ему возможность благополучно вернуться назад, но если он вздумает бежать, тогда пусть не взыщет.
Добравшись до реки, пастух не полез сразу в воду, а присел около мыска. Тишина. Лишь в роще что-то бормотали спросонок птицы, встряхивая крыльями. Запутавшаяся в зеленом кустарнике река мирно гнала куда-то в темноту свои отливающие серебром воды. Журчание реки изредка нарушалось бульканьем, всплесками — плотва играла в омутке.
Но вот человек вошел в воду. Кокорев приложил к плечу винтовку. Сделает человек в чужую сторону шаг — и пограничник уложит шпиона метким выстрелом тут же у своего берега.
Пастух добрался до камней и торопливо передвинул их. В свете луны Кокорев отчетливо видел его кряжистую, с черной бородой фигуру.
Передвинув камни, человек бесшумно добрался до мыска. Прячась за лопоухие ветки ивы, он обогнул мысок, выбрался на берег реки и неторопливо зашагал к теленку.
Молчал лес, стыли в тумане поля. Холодные звезды падали с темно-голубого неба, оставляя после себя тонкие огненные хвосты.
Кокорев долго следил за пастухом. Он мог его задержать, доставить на заставу — и не сделал этого.
Задержать пастуха сейчас — это значило обнаружить себя и решить только часть задачи. Кокореву хотелось раскрыть загадочную историю с камнями до конца. Не зря же он столько ночей сидел, словно сыч, около реки.
Итак, пусть человек с теленком уходит в лес. Пускай думает, что он надул советских пограничников. Найти его можно будет в любое время.
Снова Кокорев был один. Но время уже не тянулось томительно. Появление пастуха так распалило Кокорева, что он готов был просидеть в кустах хоть неделю, но добиться своего.
Живые камни!
Кокорев задумался. Приползет связной соседней разведки к реке, а он, Кокорев, еще не решил, как задержать его. Находись река хотя бы метрах в ста от границы, тогда было бы ясно, что надо делать. Но как быть, когда в твоем распоряжении только половина реки.
Прикинув расстояние, отделявшее его от камней, Кокорев пришел к выводу, что, пока он, шлепая по воде, бежит к камням, разведчик может спокойно отплыть на вторую половину реки, откуда его никакими калачами потом будет не заманить на советский берег.
Кокорев снял сапоги, разделся, спустился в воду, дошел до омутка, где укрылся за густыми, склонившимися к воде ветвями лозы. Этим он вдвое сократил расстояние до камней.
Кокорев не шевелился. Вскоре он почувствовал, как в левую ногу вцепилось что-то острое и твердое.
«Рак. Вот, дурень, когда вздумал щипать», с неудовольствием подумал боец и хотел было стряхнуть с ноги мокрого раскоряку, но, взглянув на чужой берег, придержал ногу.
К двум кустам, что прозябали на чужом берегу, прибавился третий. Третий куст? Откуда он взялся?
Куст вдруг ожил и начал приближаться к воде. Кокорев раскрыл от удивления рот. Вот так здорово! Ловко, ловко, однако, маскируются соседи.
А рак, вцепившись в ногу, сначала давил одной клешней, потом, запустил другую, а подконец до того обнаглел, что уже готов был впиться всеми своими колкими, неприятными щупальцами.
«Вот клешнятый пристал. Отстань ты, бога ради, от меня. Чего ты привязался...»
Кокореву так и хотелось смахнуть нахального рака с ноги, но это одно движение могло свести на-нет всю многотрудную слежку за камнями. Внимание бойца было приковано к живому кусту. Куст замер, от него отделился человек и, извиваясь как ящерица, пополз в воду. Кокорев готов был закричать от радости. Наконец-то загадочная история раскрыта!
Кокорев еле сидел в омутке.
Лунный гость, между тем, переплыл на советскую сторону реки, добрался до камней, вынул из воды какой-то черный предмет, сунул его за пазуху и, повернувшись к Кокореву спиной, начал быстро передвигать камни.
Кокорев распахнул скрывавшие его сучья лозы и ринулся на чужака.
Лунный гость не успел обернуться, как уже лежал, сбитый с ног, на камнях.
Все это так быстро и внезапно произошло, что он не сразу понял, в чем дело. Опомнившись, разведчик рванулся вперед и с такой силой ударил в грудь Кокорева ногами, что тот закачался. Однако он успел схватить врага за ногу.
Вправо от разведчика торчал большой камень. Разведчик метнулся к нему, уцепился за камень и остервенело задергал ногами. Брызги воды залепляли глаза пограничника.

Расчет лунного гостя был прост. Советский пограничник все время держать его за ногу не мог. Должны же когда-нибудь ослабнуть руки. Окатывая бойца водой, он старался вымотать его, заставить разжать пальцы.
Понимал это и Кокорев. Слов нет, борьба с разведчиком разъярила его, но он чувствовал, что задыхается, слабеет. Сказывалось и трехчасовое пребывание в воде. А тут еще это проклятое дно реки. Острые камни резали ноги. При лунном свете Кокорев увидел на чистом дне острый, размером с кирпич камень. Кокорев схватил этот камень правой рукой и опустил на голову врага.
Разведчик, охнув, ткнулся головой в воду.
Лунный гость лежал точно оглушенная рыба и не двигался. Серая рубаха на спине вздулась, образовав два горба.
Кокорев перевернул разведчика и потащил его к мыску.
На берегу он попробовал взвалить разведчика на плечи, чтобы подальше отнести его от границы, но убедился, что сейчас, после, борьбы, ему не справиться с этой живой ношей.
Тогда он поволок разведчика в лес и дал сигнальный выстрел.
В правом кармане брюк разведчика оказался небольшой браунинг. Но оружие меньше всего интересовало Кокорева. Успокоился он только тогда, когда вытянул из-за рубахи небольшой обернутый в резину пакет.
Возясь в воде с лунным гостем, Кокорев не успел даже как следует разглядеть его, но зато сейчас он имел достаточно времени, чтобы наглядеться на своего побежденного врага.
И не удивился, когда признал в нем Оскара Круппа, чванливого сына мельника, недавно поселившегося на той стороне у границы.
Правительство соседнего государства очистило пограничную полосу от бедняков и середняков. Все не внушающие доверия крестьяне были выселены из пограничной зоны, а их земли заняли кулаки, бывшие унтер-офицеры, члены фашистских организаций, «черные земледельцы» — так крестьяне зовут пограничных поселенцев.
Кокорев смотрел на кулацкого сынка, ждал, когда тот придет в себя, и думал об отце Оскара, важном Мартине Круппе.
Мартин Крупп, обычно утром, начинал обход своих владений. Первым делом он бегал на мельницу, потом заглядывал во двор, на свинарник, затем ехал на поля, где у него всегда работало семь-восемь батраков.
Приедет на поле и начнет пушить работников. Старый Мартин имел обыкновение кричать так громко, что его ругательства были отчетливо слышны на советской стороне. Знай, мол, наших.
Хозяин!
Старый Крупп ругал своих батраков, а советским пограничникам казалось, будто он их ругает.
Застава находилась в двухстах метрах от границы, а хутор Круппа — в ста сорока метрах по ту сторону. Триста сорок метров это не так уж много, но за долгие годы, находясь почти рядом, пограничник Кокорев и Оскар Крупп никогда не перекинулись ни одним словом. Зная друг друга, видя один другого чуть ли не каждый день, они были так далеки один от другого, как будто не метры разделяли их, а многие тысячи километров. И вот сейчас, карауля сына Круппа, Кокорев вспомнил о его отце.
«Интересно, как ты запоешь, старый Мартин Крупп, этим утром... Интересно. Очень интересно».
Через полчаса Оскар Крупп был доставлен на заставу.
По следу скрывшегося в лесу пастуха с теленком пошла лучшая собака отряда Мэри.
Проводники вернулись с собакой утром. Мэри, взяв след, бегала недолго по лесу, затем сразу провела их к дому колхозного пастуха.
Войдя в кабинет начальника заставы, пастух выдавил на лице подобострастную улыбку, снял шапку и несколько раз низко поклонился лейтенанту. Это был кряжистый человек, с простоватым, располагавшим к себе лицом.
— А, дядя Маркел! Ты как сюда попал? — приветливо поздоровался лейтенант Аксенов с пастухом.
— Да вот, товарищ Аксенов, задержали... А за что — убей, не знаю.
— Ну зачем убивать. Ты нам, дядя Маркел, и так все расскажешь, а?
— Да нечего рассказывать, товарищ Аксенов. Чего я знаю, чего вижу. Мое дело пастушье — гляди за скотом, да и все тут...
— Был этой ночью в лесу?
— Был, был, Товарищ Аксенов.
— Зачем? Опять телку искал?
— Искал! Две овцы сбежали. Пригнал стадо, только сел ужинать, а тут вдруг прибегает Игнат Сума и говорит: «Маркел Федорыч, овцы пропали... Овец куда подевал?» Пришлось в лес итти. Думал, засветло найду, да проколобродил всю ночь.
— Нашел овец?
— Нет, товарищ лейтенант. Искал овец, а нашел телку. В кустах около речки. А овцы, может, за границу, как тот бычок, унеслись. Медом их, что ли, чертей, там кормят...
Аксенов недоверчиво посмотрел на старого пастуха и в раздумье заметил:
— Что-то уж очень часто, отец, бегают твои овцы. К реке зачем ходил?
— К реке? Пить захотел.
Аксенов позвал Кокорева.
— Ну, что вы скажете, товарищ Кокорев? Этот человек ночью в реке купался?
— Он!
В тот же день пастуха и разведчика отправили в штаб отряда.
Пастух оказался в прошлом кулаком. Года три тому назад с подложными документами пробрался он к границе, затесался в колхоз.
Странные истории начались в колхозе. Стал убегать из стада скот. Не проходило недели, чтобы какая-нибудь животина не убежала из стада. Хозяева приходили к пастуху, требовали своих овец или телят. Пастух ругался, говорил, что такой чумовой скотины он отродясь не видывал, что он тут ни при чем, разве углядишь за этими овцами. Но все же брал кнут и отправлялся на поиски.
И никому не приходило в голову, что пропажа скота каждый раз устраивалась самим пастухом.
Перед вечером этот пастух привязывал овцу или телку к дереву и гнал стадо в деревню. Хозяева, обнаружив пропажу, приходили к нему, требовали своих овец. Он шел в лес на розыски, и не было случая, чтобы не находил пропавшей овцы.
Обычно он приходил с овцами под утро, усталый и злой.
Растроганные хозяева благодарили старого пастуха за старательность, за услужливость, за сознательность.
Скоро Маркел стал самым известным человеком в районе. Раза два-три в году его фотографии появлялись в районной газете, к нему приезжали корреспонденты. Словом, славы у Маркела было хоть отбавляй. Каждому колхозу хотелось иметь такого сознательного пастуха. Его начали переманивать, соблазнять высокой платой, подарками. Но на все предложения у него был один ответ: он уже стар, детей у него нет, денег ему не нужно, а к колхозу он привык.
Мнимый пастух был связан с одной подпольной шпионской организацией. Раза два в месяц к нему приезжал из Ленинграда человек и вручал пакет, который старик и клал под камень в реке. Спустя некоторое время, за пакетом приходил Оскар Крупп.
Передвигая камни, мнимый пастух давал знать, в какой день он будет у реки, чтобы к этому времени разведка сопредельной стороны приготовила переправу. Переставляя камни, разведка давала знать пастуху, что пакет получен, а также сообщала ему время, когда он должен быть снова у реки. Словом, это была своеобразная каменная азбука Морзе.
После разоблачения пастуха перестали на реке скакать камни.
Кокорев понял, почему налимы, плотва обходили эти камни. Ленивый и беззаботный налим покой и тишину любит, а какой тут может быть покой, когда камни передвигали с места на место чуть не каждую неделю.
В день отъезда с заставы я не утерпел, пошел на речку, видел и зеленый мысок, где лежал Кокорев, заглядывал и в тихий, облепленный лозой омуток, в котором просидел он по пояс в воде около трех часов. Видел и тот кустарник на чужом берегу, из которого выполз белый связист. А вот камней не нашел.
Спустя дней пять после поимки лунного гостя Кокорев проходил мимо мыска. Войдя в воду, он вытащил все камни на советский берег.
— Для чего вы это сделали, товарищ Кокорев?.. Осерчали?— спросил я бойца, который за «лунное дело» получил в награду золотые часы.
— А так.
— Ну, а все-таки?
Но Кокорев так и не мог ответить, для чего он выудил из реки все камни и разбросал их по кустам. Теребя ремень винтовки, он застенчиво улыбался и молчал...

[Алехин]

Брусничный барин

Летом этого года колхозники одного из пограничных колхозов, очищая от мусора давно заброшенное мочило для льна, нашли заржавленный браунинг. Решили, что в яме он киснет со времени гражданской войны. Неподалеку от мочила еще и сейчас можно видеть старые, поросшие лебедой и конским щавелем окопы, обвалившиеся бойницы, ходы сообщения и воронки от снарядов.
Находку доставили в комендатуру. Начальник штаба, старший лейтенант Барсуков, осмотрел браунинг. Это был бельгийский браунинг выпуска 1934 года. Занести его на советскую землю мог только человек, перешедший границу.
Для чего нарушителю границы нужно было бросать браунинг в мочило? Обычно разведчики очень неохотно расстаются с оружием. Отнять у диверсанта оружие — не такое простое и легкое дело. Для этого нужно или захватить его врасплох или застрелить. А тут браунинг на боевом взводе, в патронной коробке целы все пули...
Нельзя же, в самом деле, допустить, что нарушитель оставил его на память. Вот, дескать, тебе, товарищ Барсуков. Хоть и славишься ты как пограничник и как начальник штаба, на участке которого и птица не пролетит незамеченной, хоть и знакома тебе на участке каждая лесная заброшенная тропа, хоть распутываешь ты не хуже следопытов петли нарушителей, — все же на этот раз обманули тебя.
— Чорт знает, что такое, — протянув браунинг коменданту участка, озабоченно сказал Барсуков. — Скоро мы с вами, Егор Фадеич, трехдюймовые орудия будем находить в мочилах. А в каком месте вы, товарищи, нашли эту штуку? — обращаясь к колхозникам, спросил Барсуков.

— Около лесной опушки это будет, в кустиках, мочила там у нас! В этом году взялись мы за них. Поддел я граблями и вдруг чую — что-то тяжелое. Тяну грабли к берегу, а сам думаю, что бы это могло быть? Поднял грабли, а это пушка!— с воодушевлением рассказывал один из колхозников.
Находка напомнила лейтенанту дело, происшедшее в бытность его начальником заставы.
В августовский день 193... года пограничник Н-ской заставы Матвей Курганов, наблюдая за сопредельной стороной, заметил, как из густых зарослей лесняка выскочил отлакированный мотоцикл. В каретке тарахтевшего мотоцикла сидел одетый в штатское человек. В ста метрах от границы в глубь чужой территории на небольшой возвышенности виднелся чужой кордон — небольшой желтый домик.
Мотоцикл остановился метров за триста до кордона, из каретки выпрыгнул стройный, щегольски одетый человек. Он простился с шофером-солдатом, закурил и направился к кордону.
В полевой бинокль Курганов увидел фигуру молодого человека в тщательно выутюженных серых брюках и желтых ботинках. Человек легкой походкой шел по тропинке к кордону. Курганов внимательно вглядывался в профиль, тонкие губы, сжавшие длинный мундштук папиросы.
Незнакомец точно сошел со страницы модного журнала, так великолепно носил он мягкую серую шляпу и стянутый в талии дорожный однобортный пиджак.
Не доходя шагов около сотни до желтого домика, городской франт свернул на опушку леса, сплошь усеянную перезревшей брусникой, и стал торопливо рвать и жадно есть ягоды.
Время шло, а незнакомец и не думал покидать благодатной опушки. Он переходил от одной кочки к другой, с жадностью уничтожая вкусную бруснику. Незнакомец, должно быть, давно не был в деревне, в лесу, и вот, вырвавшись из душного города, он опьянел от аромата трав, леса и ягод.
Когда незнакомец, набрав полную пригоршню ягод, кинул их в рот, боец, направив бинокль, заметил, что два передние зуба у франта золотые. Из кармана у него торчала газета. Курганов навел бинокль, пытаясь узнать, что за газета засунута в карман.
А потом Курганову все это надоело. И он стал даже подозревать, не нарочно ли городской франт шатается по опушке. Пускай, мол, советские пограничники попортят себе глаза, пускай, мол, полюбуются на фасон его костюма с широкими, подбитыми ватой плечами и модным галстуком. Курганов положил на траву бинокль и с сердцем пробормотал:
— Вертится, как чорт, по опушке. Обжора!
Получив донесение о прибытии на «соседский» кордон гостя, Барсуков задумался. Военный мотоцикл, а пассажир — в штатском.
Обычно штатские приезжали на крестьянских подводах, в бричках, нагруженных снедью, винами, пивом, и, пропьянствовав два-три дня, уезжали обратно.
Но зачем пожаловал на кордон этот франт?
Барсуков не один год на этой границе, но он не припомнит случая, чтобы военное министерство соседнего государства катало гостей на казенных машинах.
Кто же такой этот незнакомец? Переодетый в штатское разведчик или действительно гость?
Если он шпион, зачем разведке сопредельной стороны открыто привозить его? Обычно на кордоны шпион пробирается незаметно, ночью. На кордонах их держат, никуда не выпуская, по три-четыре дня, а потом, выбрав поудобнее момент, перебрасывают на советскую сторону.
Неужели вражеская разведка намеренно доставила разведчика днем? Советские пограничники, мол, будут ждать его в центре, ослабят наблюдение на флангах, а этим можно будет воспользоваться и благополучно перебросить разведчика.
Барсуков в совершенстве изучил тактику вражеских разведчиков, и его не так-то легко было надуть.
— Долго он шатался по лесу? — спросил Барсуков бойца.
— Около часа, товарищ лейтенант.
— Ягоды как собирал — с душой или так себе, чтобы нам пыль в глаза пустить?..
Вопрос поставил Курганова втупик. Кто знает, как собирал городской франт ягоды. По виду как будто с душой, а может быть, все это была лишь одна игра.
— Ягоды он, товарищ лейтенант, ел с аппетитом, от кочки к кочке как мальчишка бегал, а только сдается мне, что все это пыль.
— Так он все это время ягоды и собирал?
— На траве минут пятнадцать валялся. В кармане у него газета была, — думал, отдохнув, почитает ее, но он только и делал, что на небе глазами ворон ловил...
В тот же день спрятавшийся в леску желтый домик был взят под строгое наблюдение. Если это гость, то он должен уехать обратно. Если же он останется, значит на кордоне что-то затевается.
Барсуков усилил охрану границы. Десятки настороженных глаз следили за всеми дорогами и тропинками. У самой границы на советской стороне стоял полуразрушенный, с обвалившейся крышей дом.
Бойцы скрытно пробрались к этому дому и оттуда следили за чужим кордоном.
Через каждые два часа Барсукову докладывали о положении дел. Но на кордоне было без перемен. Жизнь кордона с приездом гостя не изменилась: стражники аккуратно выходили на посты, наблюдатели сменяли друг друга на вышках, свободные от наряда стражники возились с винтовками, а другие с ожесточением дулись в «козла».
Досталось в этот день одной лишь рябой, толстой Марте, кухарке кордона.
В погребок, где хранилась провизия, Марта спускалась поминутно, да раза три зачем-то бегала на хутор к местному кулаку. Словом, хлопот у Марты было достаточно.
Из этого Барсуков заключил, что на кордоне ждут еще гостей. И не ошибся.
Под вечер на кордон пожаловал сам начальник разведки Иван Кузьмич. За вылупленные, круглые, как у быка, глаза, большой рот и необыкновенной величины брюхо, скрыть которое не мог никакой мундир, советские пограничники прозвали его «Бугаем».
В прошлом белый офицер, Бугай, после разгрома северо-западной армии Юденича, долгое время мыкался по свету, побывал в Алжире, в Египте, всюду предлагал свои услуги.
Но война к этому времени закончилась, ему пришлось снова вернуться в страну, когда-то приютившую его, принять ее подданство и устроиться начальником разведки пограничной стражи.
К этому нужно добавить, что страна, о которой идет речь, очень охотно принимала к себе на службу бывших белых офицеров: знали, что охранять они границу будут не хуже дрессированных собак.
Барсукову частенько приходилось сталкиваться с Бугаем во время разбора пограничными комиссиями местных конфликтов и инцидентов.
Конечно, нелегко было советскому лейтенанту, командиру, иметь дело с Бугаем: тут была граница, узкая полоска земли, черта, где перед всей непреклонной простотой и правдой нового мира хитрил, лицемерил и собирал свои силы расчетливый и коварный враг.
Однажды во время разбора комиссией какого-то инцидента Бугай спросил у Барсукова, который час. Барсуков сделал вид, что не расслышал его. Не хотелось ему для офицера-беляка вынимать советские часы. Чести много!
И вот сейчас этот самый Бугай лично пожаловал на кордон.
Сотни догадок и предположений замелькали в голове Барсукова. Что нужно брюхану на кордоне? Обычно он не баловал кордон своим вниманием.
С приходом Бугая там все сразу ожило. Помогавший кухарке стражник то и дело бегал в погребок и каждый раз возвращался оттуда нагруженный бутылками.
И ранее случалось, что иногда, перед тем как перебросить разведчика, в желтом домике пили несколько дней подряд. По какому поводу кутили они на этот раз, было не известно.
Когда смеркалось, подвыпивший Бугай, цепляясь за перила крыльца, вышел из помещения кордона. Выйдя к границе, он долго шатался по дозорке, сшибая палкой ветки деревьев. Иногда он останавливался и, слегка покачиваясь, тупо смотрел то на широкое, прятавшееся в саду помещение советской заставы с множеством разбросанных служебных построек, то на притихшие ржаные широкие колхозные поля, то на грозно поднимавшиеся к облакам силосные башни пограничных колхозов, издали так похожие на боевые башни.
— Ребята, чего это Бугай так на нас бельма пялит? Уж не переходить ли к нам с покаянной собирается?
— Он-то, может, и перешел бы, да примет ли его еще советская земля?
— Пулю бы ему в брюхо закатить. А сюда к нам не пускать.
— Это почему?
— Вони потом не оберешься. Видишь, брюхо-то какое, — ответил Курганов и, точно желая убедиться, действительно ли у Бугая такое необъятное брюхо, навел на него свой бинокль.
Второй день наблюдения оказался таким же бесплодным, как и первый.
Жизнь на кордоне началась с бражничанья, выпивкой и закончилась. Так же прошли и следующие дни. Брала досада. Бойцы пролежали все бока. От непрестанного напряжения рябило в глазах.
— Заметили гады, что мы здесь бока трем, вот и измываются...
— Это нипочем! Наседка на яйцах тридцать дней сидит, не обижается, а у нас бока здоровые. Выдержат.
— А может, он, ребята, ночью утек с кордона. Лежим мы тут, глаза портим, а его, может быть, давно и след простыл.
— Не простыл. Если бы простыл, тогда Бугай не торчал бы целыми днями на кордоне.
На пятый день под утро городской франт вышел на крыльцо, постоял, огляделся и, поеживаясь от холодка, не спеша побрел на станцию к утреннему поезду.
Проходя мимо усеянной брусникой горушки, он остановился, посмотрел на ручные часы и на носках по росистой траве шмыгнул на опушку. Рвал минут десять ягоды, потом, спохватившись, снова взглянул на часы и заторопился к дороге.
Бойцы готовы были от досады послать франту вдогонку по пуле. Торчали они несколько дней в секрете, траву мяли, глаза калечили, а все зря. В гости, оказывается, приезжал этот щеголь в шляпе.
Но Барсуков не поверил, что человек в шляпе заезжал только погостить. Ведь и раньше наведывались гости, но почему-то Бугай не торчал целыми днями на кордоне. Бугай что-то затеял. А что касается истории с утренним поездом, просто Бугай все это подстроил, чтобы сбить с толку советских пограничников. Эти штучки Барсукову были хорошо знакомы. Куда пошел гость? К станции. Значит, на левом фланге и нужно ждать каверзы.
Барсуков связался с соседней заставой, попросил помочь ему в охране правого фланга, а все наличные силы бросил на левый, куда вскоре выехал и сам.
Августовские ночи темны и холодны. Укрывшись в лесу, бойцы следили за линией границы, ловили ночные шумы и шорохи. От их настороженного внимания ничто не ускользало. Свалится с березы листочек, а пограничник знает, что это летит не поздняя, засидевшаяся в гостях ночная бабочка, а именно листочек.
В тревоге и ожидании прошли три томительных ночи. Три ночи бойцы, коченея, лежали в секрете.
На четвертую ночь внезапно хлынул дождь.
Непроницаемая дождевая стена встала перед бойцами. Захлестанные ветром и водой, напрасно пытались они что-либо рассмотреть в этой кромешной тьме.
Был уже первый час ночи, когда дождевая завеса стала понемногу редеть, и Курганов заметил шагах в пятидесяти от себя человека.
Человек выскочил из оврага и, пригибаясь, бросился вперед. Боец прижался к земле. До слуха его донесся треск сучьев. Курганов пополз к границе.
Пропустив мимо себя нарушителя, Курганов крикнул:
— Стой!
Нарушитель не побежал в лес, где находилась засада, не кинулся в кустарники, где под проливным дождем сидел начальник заставы. Он бросился к границе.
Курганов еще раз крикнул.
Человек, перепрыгивая через кусты, кочки, валежник, напролом мчался к границе.
Став на колено и целясь в силуэт, Курганов сделал один за другим три выстрела. Он был хорошим стрелком, но в темноте, стреляя по еле видимой цели, мог промахнуться: три выстрела — так спокойнее!
Нарушитель круто свернул влево. Курганов, думая, что промахнулся, еще раз поднял винтовку, но выстрела не понадобилось. Разведчик, сделав еще несколько шагов, рухнул на землю
Барсуков осветил карманным фонарем лежащего. На траве распростерся раненный в спину и ногу человек. Подбежал запыхавшийся Курганов. Барсуков спросил:
— Тот?
Курганов взглянул на лицо раненого и сразу узнал в нем щёголя, что несколько дней тому назад в мотоцикле пожаловал на кордон.
Но как вырядил его Бугай! Вместо модного костюма с набитыми ватой плечами, на нем был драный пиджак, на голове, вместо мягкой серой шляпы, выгоревшая, неопределенного цвета кепка. Она была так измята, как будто ее целую ночь жевала корова. Брюки были из домотканной черной материи. И лишь одни желтые с длинными носками ботинки на толстой резиновой подошве (чтобы бесшумно ступать) резко выделялись на жалком наряде незнакомца.
— Он самый, товарищ начальник. Брусничный барин!
Дождь лил не переставая.
Барсуков снял с себя плащ и приказал бойцам держать его над раненым. Под этим навесом он занялся перевязкой.
Когда с раненого сняли набухшие от воды лохмотья, под грязной и рваной одеждой оказалось голубое шелковое белье.
Нарушитель был в сознании. Он лежал, крепко стиснув зубы, и волком глядел на пограничников.
Никаких документов при нем не оказалось. В тот же день нарушителя отправили в город, в больницу при штабе отряда.
Вначале думали, что он иностранец, пытались с ним говорить на нескольких языках, но он вел себя как глухонемой.
К вечеру он впал в забытье. Вначале, метаясь в бреду, он только стонал, скрипел зубами и что-то невнятно бормотал, а потом заговорил на чистом русском языке.
Тяжелое состояние нарушителя (у него было прострелено легкое и перебита нога) не дало возможности допросить его на заставе. Следователь Алябьев, которому было поручено ведение этого дела, имел только коротенькую записку начальника заставы, излагавшую историю поимки нарушителя. Продежурив в больнице день, он не смог допросить раненого. Большую часть времени неизвестный находился в полузабытьи, а в те короткие промежутки, когда приходил в себя, был так слаб, что вести с ним какие бы то ни было разговоры было опасно. Алябьев терпеливо ждал улучшения здоровья нарушителя.
И вот сейчас, когда неизвестный стал бредить, Алябьев, надеясь, что, может быть, в бреду раненый проговорится, терпеливо записывал его бред.
Раненый молол всякий вздор. Он кому-то грозил, с кем-то спорил, кого-то призывал в свидетели, а затем стал насвистывать мотив из модной оперетки.
Но вот раненый утих. Его лицо вдруг стало серьезным, он приподнялся, на левую руку и, свесившись с койки, резким шопотом сказал:
— Ничего не надо, Иван Кузьмич, ничего. Григорий Васильевич меня знает... Плащ? И плаща не надо. Обойдусь и без него...
И, переведя туманный взгляд на следователя, долго испытующе смотрел на него, кивнул головой и опустился на подушки. Спохватившись, снова вскочил и стал что-то искать под подушками. Расшвыривая подушки, он заглядывал под кровать, совал руки в воображаемые карманы тужурки. Перерыв постель, он тяжело вздохнул и, обращаясь к следователю, сокрушенно проговорил:
— Нет. Нигде нет! Пропал... бельгийский браунинг...
Опустился на подушки и, натянув одеяло, смолк.
Алябьев дописал протокол и осторожно вышел из палаты, позвал доктора и попросил его внимательно ухаживать за раненым.
Для него было ясно, что он имеет дело с опытным разведчиком. Бред раненого только подтвердил его догадки. Из отдельных слов, недоговоренных фраз следователь понял, на кого работал разведчик. Чего следователь еще не знал, так это, кто такой Григорий Васильевич.
По всей видимости, это был человек, к которому направлялся разведчик. Но кто он, где живет? Во всяком случае, где-то недалеко от границы, иначе навряд ли разведчик рискнул бы без денег и документов пуститься в столь рискованное плавание.
Через два часа раненый, не приходя в сознание, умер.
На этом, казалось, и должно было закончиться дело. Груда старого тряпья, жеваная кепка да модные желтые ботинки — вот все, что осталось в распоряжении старшего следователя Алябьева, когда он, усталый и раздраженный, возвращался домой.
Теперь ему ничего другого не оставалось, как только составить акт о смерти и сдать дело в архив как безымённое.
Безымённое дело! Алябьев поморщился. Не нравилось ему это слово. Но и зацепиться-то было не за что.
Вначале он рассчитывал на осмотр вещей неизвестного. Распороли его одежду, каждую пуговицу осматривали чуть не в лупу — и все зря.
Не один раз перечитывал Алябьев запись бреда разведчика, вникал в каждую бессвязную фразу, в каждое слово, но ничего не мог найти. Оставалось только имя и отчество человека, произнесенные в бреду раненым.
Кто этот человек? Шел ли к нему подстреленный шпион, или же это имя другого шпиона, оставшегося по ту сторону границы?
Утром, идя по городскому мосту, следователь услышал стук копыт. В легкой бричке ехал закутанный в брезентовый плащ председатель районного исполкома Смарыга. Откинувшись на левый бок, он, слегка покачиваясь, дремал. Вожжи выпали у него из рук и беспомощно висли на оглоблях, — вот зацепятся за колеса.
— Смарыга! В реку свалишься! Вожжи подбери! Спишь, что ли? — крикнул повеселевший Алябьев, останавливая лошадь.
Председателя исполкома он знал давно. Смарыга был заядлый охотник, лучше его в районе никто не знал укромных птичьих стоянок. Не один раз Алябьев ходил с ним на тетеревей, зайцев, куропаток. Весельчак и балагур, председатель был незаменим в лесных вылазках. Неплохой был работник. Большую часть времени проводил он в районе, знал по именам и фамилиям не только председателей колхозов, но и многих бригадиров колхозов обширного пограничного района, славившегося льном и озерами.
Откинув плащ, Смарыга повернул в сторону следователя смуглое, усталое лицо с короткими черными усиками.
— Уберем лен, тогда и выспимся. Мы не вы. Это только у вас круглый год сенокос. А мы с передышкой работаем... От весны до весны...
Председатель покатил дальше.
Подходя к дому, Алябьев вдруг вспомнил, что Смарыгу тоже зовут Григорием Васильевичем. Забавное совпадение! Григорий Васильевич? Чепуха! Смарыга — член партии, около десяти лет работает в пограничном районе. Алябьев даже устыдился. Но однажды мелькнувшая догадка уже не давала ему покоя.
На следующий день утром Алябьев, докладывая начальнику отряда о результатах следствия, как бы между прочим сказал;
— Любопытно, Федор Степанович, товарища Смарыгу тоже зовут Григорием Васильевичем.
— Что из этого следует? — не понимая следователя, спросил начальник отряда.
Подозревать в связях со шпионом старого члена партии мог только человек, в распоряжении которого имелись неопровержимые улики.
Алябьев высказал все, что думал по этому поводу.
— Какими данными вы располагаете? — спокойно спросил начальник отряда.
— Мне кажется подозрительной поездка Смарыги без кучера прошлой ночью за город.
— А вы знаете, куда он ездил?
— Говорят, в низовские колхозы.
— Наведите справки и доложите.
Вечером Алябьев снова был у начальника отряда.
— Ну, что вы узнали, — подходя к окну, спросил начальник, — был Смарыга в Низах?
— Нет, Федор Степанович.
Начальник отряда стал ходить по кабинету. Смарыга! Председатель райисполкома! Нет, это случайность. Просто здесь досадное совпадение. Мало ли куда он мог ездить.
— Знакомых нет у него в Низовском сельсовете?
— Он частенько ездил в гости к одной учительнице, но сейчас она еще не вернулась с курсов.
— Случалось ли, что Смарыга ездил один без кучера в район?
— Случалось.
— Откуда вы это узнали?
— От кучера. Он показал, что Смарыга двадцатого числа каждого месяца уезжал в район.
— А когда возвращался?
— На следующий день.
— Один?
— По словам кучера, он несколько раз возвращался с какими- то знакомыми. Они ночевали у него, и затем Смарыга на автомобиле отвозил их на станцию.
— Неизвестный похоронен?
— Я задержал похороны.
Начальник отряда отошел от окна. Он посмотрел на календарь. И на этот раз Смарыга выезжал из города двадцатого числа. В то же время начальнику отряда очень хотелось, чтобы все эти догадки и предположения не подтвердились.
— Нужно сейчас же разыскать кучера и показать ему неизвестного. Вы меня поняли? — сказал он следователю.
Алябьев забрал дела и вышел из кабинета. Уже в дверях он услышал:
— Николай Павлович, все это нужно проделать с умом. — Начальник отряда взглянул на часы. — В три часа я вас жду.
Ровно в три часа Алябьев стоял перед начальником отряда. Начальник взглянул на следователя и не мог решить, с чем пришел он. Ничего нельзя было прочесть на спокойном лице следователя.
— Ну?
— Неизвестный два раза ночевал у Смарыги.
В тот же день Смарыга был арестован. Как и следовало ожидать, он был возмущен арестом, грозил, что пожалуется в высшие инстанции, но в конце концов сознался.
Смарыга оказался шпионом. В 1915 году в Карпатах он попал в плен, был завербован разведкой одного государства, вернулся после революции в Россию и с тех пор занимался шпионажем и диверсиями.
Смарыга был не одинок: была раскрыта контрреволюционная вредительская организация, которая разваливала колхозы, прививала лошадям сап, а свиньям рожу, занималась диверсиями и шпионажем.
Смарыгу и его сообщников судили и приговорили к расстрелу. Но этим дело не кончилось, нити раскрытой шпионской организации протянулись в Ленинград, в Москву и привели в право-троцкистский центр — к Бухарину и Рыкову.
Не удалось только раскрыть настоящее имя и фамилию разведчика. Смарыга знал его только по кличке.
Какое отношение имел ко всей этой истории найденный в мочиле браунинг?
Подстрелив брусничного барина, пограничники обшарили все кустарники, осмотрели все подозрительные кочки, кусты, щели. Не были забыты и старые мочила. Но тогда пограничники ничего не нашли. Год спустя пришли колхозники с браунингом, найденным в мочиле, на лужке, где метался попавший в засаду разведчик.
Барсуков не сомневался в том, что найденный в мочиле браунинг принадлежал неизвестному разведчику.
Окрик застал разведчика перебегающим небольшой лужок. Увидев себя окруженным, неизвестный повернул назад. Вероятно, во время отступления он споткнулся, попал в мочило и выронил браунинг. Искать оружие было ему некогда. Впору было удирать, — со всех сторон наседали пограничники.
Недели через две после этого происшествия Барсуков во время разбора одного пограничного инцидента встретился с Бугаем.
В сущности это был пустячный случай. По реке шли советские бревна. Одна половина реки принадлежала советской стороне, другая находилась в ведении соседей. Долгое время бревна плыли по середине реки. Но на участке Барсукова они вдруг изменили направление и пристали к берегу соседнего государства.
Во время разбора инцидента Бугай бесновался. Он волком смотрел на советских представителей и придирался к каждой мелочи, говорил, что сам решить вопрос о бревнах не может, а запросит на этот счет управление пограничной стражи, а последняя, быть может, доведет об этом до сведения правительства и как оно решит, так и будет. А сам он, мол, не правомочен решать такие важные дела. К тому же заплывы советских бревен за последние годы участились, и он не может потворствовать этому.
Барсуков сразу догадался, в чем тут дело. Обозленный историей с разведчиком, Бугай просто срывал зло на ни в чем неповинных бревнах: Предложение Бугая не устраивало советскую сторону. Волынка могла затянуться на многие недели, а бревна шли на стройку, задержка их на такой большой срок грозила затянуть строительство.
Барсуков посмотрел на часы и заявил, что если господин лейтенант в течение двадцати минут не решит вопроса о бревнах, он телеграфирует об этом своему правительству. Он оставляет за собой право предъявить иск, если бревна будут растащены жителями соседнего государства.
Бугай сдался. Он вдруг вспомнил, что есть в инструкции пункт, позволяющий в исключительных случаях разрешать местные инциденты, не обращаясь к правительству.
По дороге к реке, где застряли бревна, Бугай как бы между прочим спросил:
— Гражданин лейтенант, что это у вас на прошлой неделе ночью за шум и стрельба были?
Сделав большие глаза, Барсуков переспросил:
— Шум и стрельба?.. Впервые слышу.
— Да, пятнадцатого августа.
— Ах, вот что, — как бы припомнив, улыбнулся Барсуков, — совершенно верно. С медведем тут пришлось повоевать.
— С медведем? У вас в лесу водятся медведи? Впервые слышу.
— Нам до этого тоже не приходилось встречать их. Видимо, откуда-нибудь забрел. Проходом.
— Чем же кончилась охота?
— Подстрелили.
Больше Бугай ни о чем не расспрашивал. Молча дошел он до реки, молча следил за работой сплавщиков, баграми отталкивавших советские бревна от чужого берега. Когда бревна, выбравшись на середину, снова поплыли по реке, он молча козырнул Барсукову и, опустив голову, пошел к кордону.

[Алехин]

Черный хутор

Наряд пограничников озером возвращался с объезда. Под легкий всплеск весел лодка бесшумно скользила вдоль пустынного берега.
Умеренный ветерок хватал за вихры чахлый северный камыш, пригибал его к воде, забегал за корму лодки, легонько подталкивал ее.
Не доезжая с километр до причала, бойцы заметили на советском берегу огоньки.
В темноте потонули деревни, лес, поля. Лишь изредка оживал неутомимый огонек, как бы бросая вызов мраку. Внезапно появившись, он то ярко разгорался, то мгновенно исчезал. Какой-то чудак фокусничал с лампой.
На следующий вечер огонек снова заплясал на советском берегу. То же самое случилось и на третью ночь.
Начальник заставы Скворцов установил тщательное наблюдение за берегом.
С неделю ждали пограничники, когда же вновь запляшет огонек. Но он, точно назло, не появлялся.
Прошло несколько дней, и вот ночная сигнализация возобновилась.
Удалось установить, что сигналы шли от спрятавшейся в садике усадьбы. В усадьбе жил рыбак, крепкий старик, с женой, сыном и дочкой.
Как только наступала ночь, старик зажигал лампу, подходил к боковому, глядевшему на озеро окну и, взявшись за колесико горелки, то опускал, то снова выкручивал фитиль.
Он то поднимал лампу вверх, то уносил ее за широкий простенок избы, опускал вниз, прикрывал огонь.


С кем переговаривался старик? Что означали эти сигналы? Вначале Скворцов хотел разгадать код старика. Световые сигналы напоминали азбуку Морзе. Но, пробившись несколько дней над расшифровкой стариковского кода, он убедился, что Морзе тут ни при чем.
Скворцов мог бы уже сейчас задержать старого рыбака, но решил не торопиться. Не хотелось раньше времени вспугивать старика. Если рыбак (да и рыбак ли он?) держит связь с заграницей, значит, у него должны быть сообщники. Нет, уж лучше немного потерпеть.
Скворцов взял под строгое наблюдение хутор, а заодно решил навести кое-какие справки о рыбаке.
Старый рыбак ловил вместе с сыном рыбу на озере. Вернувшись домой, обычно он чинил сети, а потом отправлялся в деревню покалякать с соседями.
Высокий и костистый, ходил он по деревне, поглаживая строгую опрятную бородку, со всеми приветливо здоровался, каждому норовил сказать что-нибудь приятное, душевное.
Иногда он наведывался на заставу. Придет, вызовет старшину, попросит свеженькую газетку, а на следующий день аккуратно с поклонами возвратит ее, да еще попросит разъяснить ему какое-нибудь особо хитрое иностранное слово.
Больше всего он интересовался Испанией.
Старик задавал для виду несколько вопросов, качал головой, вздыхал и благодарил старшину за авторитетные разъяснения.
И уходил с газетой под мышкой на хутор, к своим пчелам, к саду, к своим сетям, к своему хозяйству.
Пограничники угощали любознательного рыбака душистой кременчугской махоркой, а когда наступала ночь, следили за его жильем.
В тревоге и ожиданиях прошло десять дней. На одиннадцатую ночь дозоры донесли Скворцову, что лампа снова засветилась в доме старого рыбака. Но на этот раз старик не фокусничал с огнем, а, поставив лампу на подоконник, долго не гасил ее. Все кругом давно спали. Лишь одна лампа не потухала в доме рыбака.
Что заставило старика дольше всех жечь керосин?
Усилив наблюдение за берегом, Скворцов решил лично наблюдать за подозрительной усадьбой. С наступлением темноты он пробрался с двумя бойцами к дому рыбака, укрылся за баней и стал ждать.
Старик имел обыкновение по нескольку раз в ночь выходить из дому. И каждый раз Скворцову казалось, что вот-вот они накроют хитрого рыбака, распутают загадочную историю с лампой.
Но старик, точно издеваясь над ними, кряхтя и охая, шел в сад поглядеть, не сбиты ли с яблонь яблоки. Потом брел на пасеку проведать пчел, заглядывал в огород. Сорвав огурчик, шел к амбару, проверял замки и, почесав бока, уходил в избу. Никто к старику не приходил. А лампа попрежнему светилась целые ночи напролет в окне старика.
Скворцов был в недоумении: что такое? Неужели старик дурачит пограничников. Пронюхав о дозорах, он умышленно шатается по саду. Смотрите, мол, товарищи дозорные, какой я заботливый, чистый. Кроме как о яблонях, о пчелках, об амбаре, ни о чем не думаю. Но Скворцов сейчас же гнал эти мысли. Чепуха! Старик не мог знать, что за ним следят.
Скворцова заинтересовало одно странное обстоятельство.
В дни, когда на участке заставы было спокойно, лампа в доме рыбака всю ночь мирно горела на подоконнике, но стоило только снять с западной стороны озера посты, как лампа начинала мигать. Так же мигала она и в бурю, в дождь, когда волновалось озеро.
Скворцов решил, что старик, орудуя лампой, давал знать своим сообщникам, что западная сторона озера готова к приему гостей.
Оставалось только проверить основательность такого вывода.
В один из дождливых дней Скворцов поднял по тревоге бойцов заставы, снял с западной стороны озера посты и бросил все силы в тыл, будто бы на поимку нарушителя.
Причем делал все это он подчеркнуто торопливо, давая понять, что он принужден оголить кое-какие посты.
Дорога проходила невдалеке от хутора, и Скворцов был убежден, что его действия не ускользнут от пытливого старика.
В трех километрах от деревни Скворцов остановил отряд. Двух бойцов он послал к хутору рыбака, а с остальными направился на западный берег озера, где и разбросал по укромным местам людей.
После двенадцати часов ночи в окне старика затанцовали огоньки. На противоположном берегу вспыхнул ответный огонек, дрожал в темени несколько секунд и погас.
Старик привернул лампу и вышел из дома. Прошел в сад, осмотрел яблони, пасеку, проверил в амбаре замки и, закутавшись в армяк, покрался вдоль озера. Дошел до выступа скалы, поросшей мхом, и спрятался в одной из ниш.
Из опустившейся на озеро туманной завесы бесшумно вынырнула легкая лодка. Неслышно прорезав озеро, она мягко толкнулась о берег. Из лодки выскочили трое рослых людей в майках и с небольшими мешками за плечами.
Они оттащили лодку в густые камыши, потопили ее и вышли на берег.

Старик показался из убежища, поздоровался с неизвестными и торопливо повел их в лес. Там они оделись. Через полчаса старик и трое неизвестных уже входили на хутор.
Ламповый код старого рыбака был расшифрован. Теперь Скворцов знал, отчего все эти ночи лампа спокойно горела в окне старика. Это означало, что переправляться на советский берег нельзя, он охраняется. И заплясала она лишь тогда, когда был оголен западный берег.
Фокусничая лампой, старик как бы говорил своим сообщникам: «Путь на советский берег открыт. Милости просим». Безобидная лампа в его руках была своего рода семафором.
Но что делать с гребцами, со стариком, с затопленной лодкой? Что он, лейтенант, должен предпринять теперь, когда старый шпион, хозяин явочной квартиры, и трое заграничных молодцов в его руках?
Скворцов выкуривал одну папиросу за другой, обдумывая положение.
Арестовать старика — это значило раньше времени разорить явочную квартиру. Пусть иностранная разведка, ничего не подозревая, до поры до времени засылает через озеро молодцов в майках, пусть диверсанты слетаются, как шмели на коровий след, в дом рыбака, — задерживать пограничники их будут в другом месте.
Старик долго кормить иностранных нахлебников не будет, торчать они у него будут самое большое день-два, а потом он их сплавит другому проводнику, а сам вернется как ни в чем не бывало домой, будет ловить рыбку, будет читать газеты и ходить со святой миной на заставу.
— Какой гнус! — выругался Скворцов.
Скворцов решил, что даст возможность старику отвести разведчиков от хутора, а потом их задержит. Но так задержит, что старый рыбак об этом ничего не узнает.
Пусть до поры до времени отдыхает в озере лодка. Молодцы в майках не зря утопили ее. Они, видимо, еще собираются покататься по озеру, вернуться тем же способом обратно. Ну что ж!
Лейтенант Скворцов улыбнулся, покосился на озеро и взялся за телефонную трубку.
Загадочные огоньки беспокоили не одного его, и он не мог удержаться, чтобы не сообщить об удачной развязке коменданту участка, а заодно и поделиться с ним на этот счет своими соображениями.
Утро застало старика с сыном на озере. Рыбу он ловил около скалы, где накануне ждал неизвестных и где была потоплена лодка.
«Место негодяй примечал. Узнавал, цела ли лодка», отметил про себя Скворцов.
К концу дня старый рыбак сдал в кооператив рыбу, зашел в избу-читальню, потом, внезапно почувствовав озноб в теле, зашел на заставу к лекпому.
— За порошками пришел, товарищ лейтенант, — доложил старшина, — говорит, на озере простудился.
Глядя из окна кабинета на сгорбившегося рыбака, Скворцов долго следил за ним, удивляясь его выдержке и хладнокровию.
Температура у старика была нормальной, и на заставу к лекпому он заходил, чтобы отвести от себя какие бы то ни было подозрения.
Вечером старик вышел из дому и долго бродил по саду. Вернулся в избу, а минут через пятнадцать со двора старика один за другим вышли трое неизвестных. Последним выбрался старик. Прикрыв ворота, он пошел в том же направлении, что и неизвестные.
Старик догнал неизвестных на кладбище и торопливо повел их лесными тропами к городу.
За всю дорогу они не проронили ни слова. Было видно, что они уже обо всем переговорили. В десяти километрах от деревни старик привел своих спутников к лесному сараю, где и оставил их.
Помощник начальника заставы, молодой лейтенант Зорин, окружил сарай. Арестовать шпионов он решил после того, как они уснут.
Но не прошло и часа после ухода рыбака, как к сараю подкрался низенького роста, одетый под крестьянина пожилой человек.
Услышав шум, неизвестные выскочили из сарая. Пришелец замахал руками.
— Свой, свой, успокойтесь...
— Второго проводника прислал. На смену... — пояснил Зорин бойцам и приказал людям двигаться к сараю...

* * *

На следующий день старик снова как ни в чем не бывало ловил на озере рыбу. Но, странное дело, лампа уже не чадила по ночам в его доме, он гасил ее, как и все жители деревни, в десять-одиннадцать часов вечера.
Спустя пять дней к дому старика подошли ночью двое каких-то людей. Легонько стукнув в дверь, они спрятались за крыльцо. На улицу вышел в накинутом на плечи полушубке старик. Проходя мимо крыльца, он не обратил внимания на неизвестных, а прошел к бане, побывал на огороде и, убедившись, что кругом все тихо, повел неизвестных кустарником от хутора.
Скоро они остановились около скалы, где была потоплена лодка. Двое неизвестных разделись и двинулись в камыш.
Добравшись до того места, где была потоплена лодка, они долго шарили по дну озера. Наконец, они вернулись.
— Старик, лодку отнесло... Лодки нигде не найдем... Лодку куда дел? — вполголоса обратились они к рыбаку.
— Там, там должна быть она. Правее, правее надо, — прижавшись к скале и тыча в темноту рукой, еле слышно отвечал старик. Он хорошо знал, что потопленная лодка должна находиться там, в камышах. Выезжая на рыбную ловлю, он нарочно заезжал в камыши, видел в воде лодку, а тут вдруг говорят, что ее нет.
Неизвестные снова полезли в воду, но лодки найти не могли.
Тогда старик, скинув полушубок и валенки, полез в воду сам. Нырял, ползал по дну и ни с чем вернулся обратно. Лодка исчезла. Это так поразило старика, что он, забыв о предосторожности, даже выругался.
— Что же нам теперь делать? — обступив старика, спросили неизвестные.
— Другую лодку нужно вызывать.
После короткого совещания было решено, что неизвестные останутся в лесу ждать другую лодку.
В ту же ночь Скворцов, передавая в комендатуру участка сводку о положении дел на заставе, сообщил, что старый рыбак снова лампой вызывал с того берега лодку и что наблюдение за хутором и за разведчиками в лесу продолжается.
На следующий день с наступлением темноты Скворцов с бойцами не стал больше прятаться у бани старого, рыбака, проник в его сад и залег под крыжовником.
Ночь заботливо и надежно скрывала их от постороннего взгляда. Долгое время ночную тишину нарушали крики и песни парней да звуки тальянки. Около полуночи деревня успокоилась.
Скворцов лежал съежившись и, не спуская глаз с окна дома старика, ждал, когда замигает в ловких руках хозяина лампа.
Легкий шорох донесся до Скворцова. Он поднял голову и сразу приник к земле. Шагах в двадцати от него стоял старик. По привычке он потрогал яблони, обошел сад и задворками зашагал по берегу озера.
Скворцов двинулся следом за ним. Старик шел к знакомому выступу скалы. Остановился он у того же самого места, где первый раз поджидал неизвестных.
Легкий челн, бесшумно прорезая бархатную гладь озера, вскоре зашуршал в камышах. В воду бултыхнулся камень. Это старик давал знать, куда причалить лодке. И в следующий момент узкий челн с двумя гребцами ударился о выступ скалы. Гребцы соскочили на берег и, о чем-то переговорив со стариком, потащили челн в камыши. Метрах в десяти от берега неизвестные потопили лодку. Старик, поежившись, пошел к хутору, а неизвестные подались в лес, где их задержали пограничники.
Скворцов окружил хутор. Теперь он мог побеспокоить старого рыбака. Арестовать его он решил без лишнего шума. Подойдя к крыльцу, он внезапно качнулся к стене. Кто-то осторожно открывал форточку бокового окна, выходившего на озеро. В форточке показались белые руки. Томительная пауза. Вдруг с мягким шипом, как птица, из избы выпорхнула ракета и, сделав над озером несколько замысловатых изгибов, рассыпалась тысячами огней. Форточка закрылась. Белые занавесочки у окна сошлись, скрыв от Скворцова высокую мутную тень.
Скворцов вошел в дом. В доме все спали. Сладко храпел, раскинув руки, старый рыбак.
Скворцов затормошил хозяина дома.
Старик еще сильнее засопел носом.
Скворцов направил на него карманный электрический фонарь.
— Ну, чего лежишь, вставай! Кто ракету пускал?
Старик испуганно вскочил. Увидев начальника заставы и пограничников, он истово перекрестился и долго не мог понять, чего от него хотят. Сидел, свесив босые жилистые ноги, на гольце, почесывался, зевал. Скворцов повторил вопрос.
— Ракету?.. Господи... А что это такое ракета? Что вы, господь с вами! Ракета! Ошиблись вы. Да я ее никогда и во сне не видал. Ракета?
Жена старика совой глядела на пограничников. Старик спросил ее, может быть, она знает про эту самую ракету, или товарищу начальнику все это просто почудилось.
Скворцов приставил к старику часового и приступил к обыску. Ракет, возможно, хитрый старик не держал в доме, но ракетницу наверняка не успел спрятать. Она была нужна как улика, как вещественное доказательство.
Однако розыски ничего утешительного не дали.
Ракетница точно сквозь землю провалилась. Неосмотренной осталась одна лишь русская печь, занимавшая едва ли не половину избы.
Старик и бровью не повел, когда обыскивали избу, сени, трясли тюфяки; он ничего не сказал, когда пограничники осматривали затянутое паутиной и плесенью подполье, но когда они принялись за печь, старик заерзал на лавке.
Это не ускользнуло от внимания Скворцова. Однако старик быстро овладел собой; исподлобья поглядывал он, терпеливо выжидая, что будет дальше.
Начальник заставы, осмотрев дымоход, открыл заслонку и, гремя ухватами, полез в печку, где теснились кринки с творогом. И тут старик не выдержал, бросился к печке и, оттолкнув Скворцова, воскликнул:
— Товарищ начальник, там молоко! Нешто так можно! Дайте я сам выну!
Отстранив старика, Скворцов поднял к черному, точно облитому варом чолоку фонарь и заглянул в старую с щербатым сводом печь. В дальнем углу, куда обычно хозяйки сгребают угли, из кучи золы торчал закопченный ствол ракетницы.
Не изменил старик своего поведения и на следствии. Он попрежнему разыгрывал простоватого, темного рыбака, которого задержали по ошибке.
Следователь Бессонов начал допрос с ракетницы. Просил рассказать, как она попала в печку. Старик стал уверять следователя, что это вовсе не ракетница, а дудка, которую где-то подобрал баловник-внук. Ведь дети, как сороки, все тащат домой.
Следователь сделал вид, что поверил старику, и спросил о лампе.
— Могу сказать, могу. Почему не сказать. Родственники мои живут на том берегу. Ну, я как бы переписывался с ними. Давал знать, что, мол, Аким Порфирьевич жив и здоров.
— Как ваши родственники узнали, что именно вы, а не кто другой дает о себе знать?
— Ну как же не узнать. Живут они там. В ясную погоду с моего хутора их домишко хорошо виден.
— А что означали сигналы? Это был условный шифр или какая-нибудь азбука? Буквы?
— Азбука... Буквы. А разве можно огнем буквы писать... Просто поднимешь лампу и опустишь. Дескать, здравствуйте, мы с семьей живы и здоровы, а как вы живете?
— Они что вам на это?
— Тоже лампой махнут. Дескать, и мы живы и здоровы.
— И больше ничего?
— Да вот и еще... Трясут они этой зимой лампой, копоть пускают. Что, думаю, за оказия. А через неделю письмо пришло. Сын у моего брата от оспы помер, царство ему небесное. Говорят, хороший был паренек.
— Ракеты где доставали?
— Чего? — переспросил старик. Ему нужно было время, чтобы обдумать ответ.
— Я вас спрашиваю, где вы покупали ракеты?
— У кого я ракеты куплял? Где я их куплял... Помню, где-то около базара, а вот на какой улице магазин помещался — убей, не найду...
— А вы подумайте?
И старик стал думать. Несколько секунд сидел он неподвижно, затем, точно желая помочь своей нерадивой, внезапно заупрямившейся памяти, нетерпеливо потер гладкий высокий лоб, на котором, точно роса, уже проступали капельки пота, но так ничего и не мог припомнить.
— Обманул я вас, товарищ следователь. Ракеты я не в магазине покупал, а на базаре с рук. Иду это я по толкучке, вдруг вижу: стоит какой-то товарищ в очках и эти самые ракеты держит. «Чего это такое?» спрашиваю у него. «Ракеты», говорит. Ну, я их и взял. А в магазине я тот раз калоши дочке покупал...
— Вы сами-то верите тому, что говорите, или все это предназначено исключительно для меня? Кстати, в каком году вы последний раз ремонтировали свои дома на островах?
Старик озадаченно заморгал глазами. Мельком взглянув на следователя, он уставился в пол, как бы собираясь с мыслями.
— Вы слышали, что я сказал? — немного погодя напомнил Бессонов. Поведение старика не удивило его. Он привык к забывчивой памяти разведчиков, к их мнимой глухоте.
Старик не отзывался. Ему вдруг стало душно и жарко, он расстегнул ворот черной сатиновой рубахи и, как выброшенная на берег рыба, хватал ртом воздух.
Следователь внимательно следил за поведением старика. Он терпеливо ждал, когда же, наконец, заговорит этот старый шпион и о чем и как заговорит.
Но время шло. Старик, точно чего-то ожидая, все еще молчал. Он тер серой тряпкой, заменявшей ему платок, лоб, загорелый затылок, тяжело вздыхал и потел.
— Мы знаем, что оба ваши сына находятся за границей и работают в разведке. Известно также нам и ваше прошлое. Гражданин Вешкин, много раз у вас в доме бывал Булак-Балахович?
Старик вскинул на следователя упаренное лицо и жалобно проговорил:
— Господа бога побойтесь вы, товарищ следователь. Никаких у меня сыновей за границей нет, домов тоже никогда не бывало. Наговоры, наговоры все это. Впервые слышу я о Балаховиче. Зачем же наговаривать на бедного старика...
Бессонов, насмешливо взглянув на шпиона, позвал помощника и что-то тихо сказал ему.
Через несколько минут в кабинет под конвоем вошли трое разведчиков, приехавших первый раз в лодке.
Не давая Вешкину опомниться, Бессонов спросил одного из разведчиков:
— Вы знаете этого человека?
Разведчик, высокий, лет двадцати пяти парень, покосился на рыбака и, дернув кончиками губ, глухо ответил:
— Да.
— Это он встречал вашу лодку?
— Да.
— Он вел вас до границы?
— Да.
— Лампой тоже он сигнализировал?
— Да, — отвечал разведчик, избегая глядеть на старого рыбака.
Бессонов сделал знак конвоирам, чтобы они увели разведчиков. Через несколько минут их место заняли двое шпионов, которых старик хотел переправить на тот берег.
Не успев опомниться от первой встречи, старик уже видел других своих сообщников.
— Вы знаете этого человека? — спокойно спросил следователь.
— Знаем.
— Может быть, вы скажете, откуда вы с ним знакомы?
— Это Аким Порфирьевич Вешкин, талабский купец.
— Откуда вам это известно?
Разведчик кивнул в сторону рыбака головой и, немного помявшись, ответил:
— В отряде его служил... затянул он нас тогда и до последнего времени в руках держал.
— Вы часто у него останавливались?
— Всегда, когда переходили границу.
— Вешкин — грамотный человек?
Разведчик вопросительно посмотрел на Вешкина.
— По грамоте, гражданин следователь, он вас за пояс заткнет. Дома имел. Снитки вагонами в Петроград отправлял. Церковь выстроил...
Бессонов приказал коменданту увести двоих разведчиков. Когда разведчиков увели, он закурил и спросил:
— Ну, что вы теперь скажете, гражданин Вешкин? Все ваши сообщники выловлены, и вы напрасно упорствуете, корчите из себя мужичка. Так с чего мы начнем?
Старый, матерый шпион сидел, оглушенный и раздавленный под тяжестью неопровержимых улик, от которых не уйдешь.
Как ловко провел его начальник заставы. Выследив, он разил по частям, обескровливал, выхватывая его сообщников, и он, Вешкин, ничего не знал об этом. Он надеялся на свою звезду, надеялся на свой опыт, на свой ум, а, оказывается, нашлись люди, которые обвели и провели его. Все полетело прахом. Он разоблачен, изобличен, пойман и должен, если не хочет, чтобы за него говорили другие, раскрывать и выдавать следователю своих сообщников, говорить о всех своих делах, ничего не утаивая и ничего не скрывая. Начнешь утаивать, тогда следователь, чего доброго, приведет для очной ставки и тех двух разведчиков, что прибыли в последний раз в лодке. А он сыт по горло и этими свиданиями с друзьями.
Вешкин вытер вспотевший лоб, еще раз поправил ворот рубахи, вдруг ставший узким и липким, и, не глядя на следователя, заговорил.
Он перестал корчить из себя мужика-простака, отказался и от цоканий, псковских словечек, вроде «товарищ нацальник», «байня», «куды», и заговорил на обычном русском языке, чуть-чуть налегая на «о». Перед следователем стоял степенный и рассудительный Аким Порфирьевич Вешкин, крупный купец, рыбопромышленник.
До этого Вешкин был скуп на слова, а сейчас своим многословием он даже удивил следователя. Объяснялось ли это тем, что он убедился, что дальнейшее запирательство бессмысленно, или он думал чистосердечными показаниями облегчить свою участь, — было не известно.
Он начал издалека, с революции, когда его же собственные батраки-рыбаки — а их у него было немало — захватили промыслы, дома, лавки, лишили его власти и праздной жизни, денег, положения, — словом всего того, к чему он стремился и что являлось целью его жизни.
Вешкин ушел к белым, организовал из таких же, как он, кулаков белый отряд, где кстати находились и его сыновья. Отряд Вешкина влился в армию Балаховича.
После бегства Балаховича Вешкин перешел с отрядом к генералу Юденичу и стал одним из организаторов Талабского полка.
Спокойствие изменило следователю. Но это продолжалось недолго. Скоро он взял себя в руки и, ничем не выдавая своего волнения, продолжал слушать. С какой, однако, гадиной разговаривал он.
Сформированный из кулацких сыновей, Талабский полк был самой надежной частью армии генерала Юденича. И вот один из организаторов этого полка, кулак сейчас сидит перед ним и спокойно повествует о черной истории этого полка вешателей и мародеров.
После разгрома Северо-западной армии Вешкин не прекратил борьбы. С чужим паспортом он уехал из города, где находились его дома, магазины, и под видом старого рыбака поселился на берегу озера в глухой деревне.
В его доме контрабандист и шпион всегда находили приют и убежище, чтобы переждать грозу, отсидеться, укрыться от опасности.
Хорошо изучив местность, он устраивал переходы шпионов через границу, помогал им пробираться в глубь Советской страны для диверсионной работы. Он не складывал оружия до самого последнего дня.
Старый шпион замолчал и взглянул в глаза следователю, как бы говоря: «Больше я ничего не скажу. Вы все уже знаете».
На лице следователя он без слов прочел беспощадный приговор.

[Алехин]

Черные охотники

Метель началась с вечера. Тяжелые черные облака заволокли небо, и озерный лед, еще недавно сверкавший всеми цветами радуги, запорошило вьюжной пылью. Ветер сметал с советской стороны сугробы, рассыпал их по всему необъятному озеру.
Засыпанный снегом, Лунев с нетерпением прислушивался к однообразному свисту и завыванию пурги. Вскоре справа, в глубине советской территории, показались колхозники-рыбаки, которых Лунев дожидался. Видно было, как они подъехали к своим заметенным снегом ледяным отдушинам и принялись лопатами, топорами расчищать лед.
Мгла с каждой минутой сгущалась. По всему озеру, словно волны на кипящем море, перекатывались пухлые снежные валы. Порывы ветра оголяли зеленоватый озерный лед и мгновенно покрывали его белой крупчатой солью.
Одетый в белый плащ, Лунев лег за сугроб, в небольшую ледяную выемку. Он видел далеко кругом, сам оставаясь невидимым. Казалось, ищи хоть целый день, все равно не сыскать будет дозорного.
Две черные точки вынырнули из мглы. Лунев приподнялся, но снежная волна ослепила его. Через минуту мокрыми, захлестанными пургой глазами он увидел, что две пары лошадей, запряженных в сани-розвальни, скатились с закордонного берега на озеро.
Лунев поднес к глазам бинокль. В санях сидело шестеро одетых в черные полушубки людей.
Появление на озере чужих саней не удивило дозорного. И раньше было. Только советские рыбаки разобьют холодные шатры, разукрасят озеро веселыми зелеными мережками, — хуторяне — закордонные кулаки — тут как тут. Выедут на жеребцах и топчут часами озерный лед. Смотрите, мол, как мы шикарно живем. Смотрите, какие у нас легкие санки, какая блестящая сбруя, а о конях нечего и говорить: ветер, а не кони.
Кулаки объезжали своих жеребцов. Ведь кататься по своей половине озера им никто не может запретить.
Три недели советские рыбаки молча переносили глумление хуторян-кулаков, а потом надоело.
Дождались воскресенья и выбрались на рыбную ловлю на легковых и грузовых машинах с флагами и оркестрами.
Колхозники рыбу ловят, а оркестры вальсы, песни по озеру разносят. Весело в тот день ловилась рыба.
К концу дня уложили наши рыбаки на машины богатый улов и с песнями отбыли домой. Утерли закордонникам нос, сказали им, чтобы они не очень-то задирались, кичились своими жеребцами. Советского гражданина этим не удивишь. Тут от автомобилей проходу нет, а они, чудаки, жеребцами вздумали бахвалиться.
С тех пор кулаки закордонной стороны редко вылезали с жеребцами на озеро. Откатались.
Не отводя бинокля, Лунев думал, неужели снова захотели кулаки щегольнуть своими жеребцами? Но для этого обычно погодка выбиралась получше.
С полчаса носились кулаки вдоль берега. На минуту Лунев потерял подводы из виду. Он приподнялся из своего прикрытия, напряженно всматриваясь. Кони мчались вдоль границы.
Жители закордонной стороны еще ни разу так близко не подбирались к советской границе. С пути, что ли, сбились люди? Метель. А вот сейчас, не замечая ошибки, они мчатся все дальше и дальше от своего берега, благо он потонул в пурге.
А может быть, это перебежчики, от «веселой» заграничной жизни удирают? Выбрались под видом объездчиков лошадей на озеро и к нам спешат.
Лунев поудобнее расположился в «окопе» и стал ждать, что будет дальше.
Дальше пошли совсем удивительные вещи. Любители быстрой езды гоняли, гоняли коней вдоль границы, а потом внезапно, подстегивая лошадей, махнули на советскую сторону. Заехав к нам метров на триста, они разомкнулись и во весь мах погнали лошадей к нашим рыбакам, охватывая их с двух сторон.
Теперь стало ясно, зачем шестеро одетых в черные дубленые полушубки людей залетели на советскую часть озера.
Это были черные охотники. Разведка соседней страны, не довольствуясь засылкой на советскую территорию шпионов и диверсантов, не раз пыталась перебросить через границу вооруженные банды.
Был случай, когда фашистские наемники с винтовками и гранатами внезапно ворвались на советскую землю, налетели на работавших в поле колхозников, захватили их с целью выпытать важные сведения. Бандиты уже потащили колхозников за кордон, когда на помощь своим согражданам прискакали пограничники. Сами же налетчики и попали в плен.
Теперь фашистские разведчики охотились на рыбаков-колхозников. Над советскими рыбаками нависла угроза быть захваченными в плен.
Лунев должен был во что бы то ни стало предупредить рыбаков о грозящей им опасности. Как это сделать? Открыть стрельбу? Дать знать — так и так, мол, уходите? Но этим он раньше времени спугнет налетчиков. Храбрыми они бывают тогда, когда имеют дело с мирным, безоружным населением, но стоит только появиться хотя бы одному советскому пограничнику, как эти «смельчаки» все свои упования и надежды возлагают исключительно на ноги.
Такой исход совершенно не устраивал Лунева.
Хоть и тошно, очень тошно было Луневу видеть, как вражеские кони топтали советский лед Кольского озера, все же он сумел удержать себя от преждевременных и необдуманных действий.
Ничего, пускай скачут вороные, а черные охотники пусть думают, что нет на них узды.
Беспокоило Лунева поведение рыбаков. Ослепли. Тут такая туча надвигается, а они, кроме снитков, ни о чем другом и знать не хотят.
Расстояние, отделяющее рыбаков от черных молодцов, все уменьшалось, а рыбаки словно прилипли к ледяным отдушинам. Лунев готов был закричать от досады. Недогадливые рыбаки могли сорвать его план. И он не знал, как и чем отогнать их от сетей. А тут еще эта проклятая метель. Налетчиков Лунев временами совсем терял из вида.
Но вот Лунев заметил в рыбном стане оживление. Рыбаки, побросав сети, разом кинулись к лошадям, ввалились в сани и погнали коней к советскому берегу.
— Давно бы так, — одобрил Лунев поведение рыбаков. На рыбную ловлю они обычно выбирались только с топорами и лопатами.
Настала очередь Лунева заявить о себе. Шесть налетчиков! Но если бы их было сто двадцать шесть, Лунев и тогда выступил бы против них.
Охотники открыли стрельбу по рыбакам, требовали, чтобы рыбаки остановились. Но какое там. Тогда налетчики поднялись в санях и, размахивая винтовками, погнались за рыбаками еще быстрее.
Лунев взял на мушку крайнего жеребца правофланговой пары лошадей, ближе всех находившейся к рыбакам. Сердитый толчок в плечо винтовкой, и вот мчавшийся во весь мах красавец жеребец неестественно взметнул гривой и грузно сел на задние ноги. Лунев еще раз приложил винтовку к плечу. Второй жеребец подскочил и тяжело рухнул.
Ехавшие на второй паре лошадей обернулись. Кто осмелился обстреливать их? Делиться впечатлениями им уже пришлось на льду: подстреленные лошади опрокинули сани, выбросили седоков.
Теперь боец был спокоен за рыбаков.
Внезапная стрельба с тыла так озадачила налетчиков, что они долгое время неподвижно лежали на льду. Обстрелять их мог только советский пограничник. Но где он? И почему он дал о себе знать только сейчас, когда они нарушили границу.
Куда бы они ни смотрели, всюду видели одну лишь шершавую ледяную равнину и блуждающие снежные сопки.
Не придумав ничего лучшего, они открыли стрельбу по снежным сопкам.
Пробитые пулями снежные бугорки подскакивали, рассыпались. На их место ветер наносил все новые и новые снежные бугры.
Лунев нарочно не отвечал. Ледяной окоп надежно прятал его от вражеских пуль.
Черные охотники прекратили стрельбу. Тишина длилась несколько секунд, а затем на сверкающей глади озера снова с жалобным писком застрекотали пули. Лунев не ответил и на этот раз.
Это окончательно утвердило нападающих в том, что с советским пограничником, случайно оказавшимся у них в тылу, покончено.
Все же, из предосторожности, они выслали разведку.
Со льда поднялся долговязый налетчик лет двадцати пяти. Он огляделся и, широко расставляя длинные ноги, храбро пошел в сторону Лунева. Пройдя несколько шагов, он остановился и дал знать своим, чтобы они тоже поднимались. Лунев с трудом удержал себя от искушения всадить пулю в башку развязного молодца.
Пограничник дал им подняться, пройти несколько шагов, а потом двумя меткими выстрелами снял двоих.
Четверо налетчиков шлепнулись на лед и, отстреливаясь, поползли к саням. Добравшись до саней, они, не прекращая стрельбы, лежа обрубили оглобли, отрезали постромки, поставили на полозья сани и, укрывшись за ними, погнали сани на советского пограничника.
«Живьем хотят забрать, — разгадав намерения налетчиков, подумал Лунев. — Ну, что ж. Пытайтесь, пробуйте. А что касается Лунева, он останется верен своей тактике. Он будет лежать в выемке и ждать, когда кто-либо из них высунется, а остальное доделает верная советская пуля».
Один из охотников немного приподнялся. В прорези саней что-то мелькнуло. Лунев нажал курок.
Когда сани отъехали, он увидел на льду человека, уткнувшегося лицом вниз. Налетчик лежал в непринужденной позе, трудно было поверить, что это убитый. Казалось, черный охотник, толкая сани, заметил что-то интересное подо льдом и теперь поглощен причудливыми видениями озерного дна.
Лунев не видел лиц своих врагов. Сани медленно, со скрипом двигались на него. Будто сани сами, точно заколдованные, ползли, чтобы раздавить, растоптать его.
Проклятые! Они могли вывести из душевного равновесия даже опытного пограничника. А Лунев жил на заставе около года и еще ни разу не бывал в такого рода переделках.
Иногда у Лунева появлялось желание покончить с черными охотниками одним ударом: подняться и перестрелять налетчиков, как бешеных собак.
И другое лезло в голову: смотри, Лунев, как бы они с тобой скорее не разделались! Держись за свою лунку, за свой ледяной окоп. Осторожность, выдержка и спокойствие!
Нельзя было отступать. Отступать сейчас никому нельзя было. Поднимись Лунев — налетчики взяли бы его на мушку; оторвись от саней кто-нибудь из них — не дал бы маху и Лунев.
Боец и не думал об отступлении. Он находился на своей территории и должен продержаться. Его пост был от заставы в пяти километрах, рыбаки доберутся до заставы не раньше как за полчаса, пять минут на сборы, полчаса на дорогу пограничникам. Раньше часа помощь не может прийти. Будь немного потише и ветер другой, на заставе давно услышали бы стрельбу. Как нагрех ветер дул с советской стороны, относя эхо выстрелов на землю соседей.
Была минута, когда захлестанный снегом Лунев напрасно силился хоть что-нибудь увидеть, — озеро, сани, налетчики потонули в крутящейся снежной мгле.
Влево от него мелькнуло что-то серое, мелькнуло и исчезло. Лунев сделал наугад один за другим три выстрела.
Когда ветер улегся, Лунев увидел сани по левую от себя сторону. И странное дело: сани не ползли, а стояли неподвижно, заиндевевшие от мороза, в двухстах метрах от него.
«Неужели уложил гадов?» Лунев хотел подняться, чтобы убедиться, так ли это, но тут сани снова поползли на него.
На льду остался еще один человек в коротком черном полушубке. Шапка-финка валялась в стороне. Человек лежал на спине, раскинув руки. Это был четвертый сбитый Луневым охотник.
Некоторое время сани двигались без остановок. Лунев думал, что они так и доползут до него без задержек. Но через несколько минут сани остановились. Налетчики выдохлись — устали.
Когда сани снова тронулись, на льду осталось два полушубка. Сани ползли медленнее. С дьявольским упорством, настойчивостью прятавшиеся налетчики толкали розвальни. Легкий парок вился над санями.
Да и что другое сейчас могли делать налетчики. Им некуда было отступать.
Опять что-то мелькнуло в просвете саней. Лунев выстрелил. На льду остался пятый налетчик. Он хотел, наверно, снять куртку, присел, да так и остался сидеть на льду, точно нищий с протянутой рукой.
Сани были уже так близко, что Лунев мог пересчитать все их березовые крепления. Налетчик мог достать его гранатой.
— Эй, беляк, сдавайся! — закричал Лунев. Ему очень хотелось захватить живым этого налетчика. Неудобно как-то с морожеными судаками на заставу являться. «Что же это ты, скажут, товарищ Лунев... Подряд взял? Ты бы хоть одного живьем приволок».
Налетчик не отзывался. Лунев крикнул еще раз. Напрасно! Зло тут взяло пограничника.
— Что же это ты, сукин сын, русского языка не понимаешь?.. Сдавайся, тебе говорят!..
Сани приближались. Тогда Лунев быстро поднялся, чтобы взять врага на штык. Вскочил и черный охотник, пожилой, бородатый, лет сорока, плотный человек.


Взрыв потряс воздух. У Лунева все завертелось в глазах. Падая, он видел зеленый лед и бородатое потное лицо, красные, как у кролика, круглые глаза и застывший в крике рот налетчика. А затем все это потонуло в тумане теплом и приятном.
Очнувшись, Лунев долго не мог понять, где он находится. Он лежал, тепло укутанный в одеяло, на мягкой соломе в санях, около него сидели начальник заставы и проводник с собакой Норой, сладко позевывавшей. Начальник заставы и проводник разглядывали его и улыбались. Чему? По бокам саней, образуя почетный эскорт, шагали на лыжах разгоряченные бойцы заставы.
Начальник наклонился к Луневу и весело проговорил:
— Ничего опасного, товарищ Лунев, так, ерунда, легкая контузия от взрыва гранаты и удар доской от саней по спине...
Лунев ничего не понимал. О какой контузии говорит начальник? Кто контужен? Кого ударили доской по спине? И почему он, закутанный, лежит в санях, а не мчится с товарищами на лыжах по сверкающей глади озера?
Но вскоре память вернулась к Луневу. И тут ему захотелось узнать, где он находится. Он поднялся и окинул взглядом озеро.
И первое, что он увидел, были подстреленные им жеребцы. Один жеребец лежал врастяжку на льду, другой сидел, поджав задние ноги. Пуля настигла его в тот самый момент, когда он, оступившись, плюхнулся на лед.
По озеру носились клубы мелкого, как соль, снега. Рыбаки, обступив проруби, возились с сетями. На озеро они приехали издалека и не хотели возвращаться домой без улова.
Невдалеке от утыканных вешками участков лова стояли в белых плащах пограничники. Они стояли неподвижно и были очень похожи на скульптурные фигуры.
Позади пегая кобыленка тянула две пары саней. На санях лежали их подбитые хозяева, черные охотники. Внимание Лунева остановило лицо с окладистой черной бородой. Лунев всмотрелся и признал в бородатом того самого налетчика, с которым он сошелся один на один.
Лунев откинулся на подушки. В этот момент ему почему-то показалось, что победил налетчиков на озере кто-то другой, но только не он, комсомолец и боец, который меньше года находится на заставе.